- •Глава I. Время индивида
- •§ 1. Время индивидуального бытия (жизненный цикл человека)
- •§2. Время и деятельность (о «ширине» и «глубине» индивидуального времени)
- •§ 3. Субъективное время
- •Глава II. Время поколения
- •§ 1. Современность и современники
- •§ 2. Смена человеческих поколений как ритм социального времени
- •§ 3. О духе времени
- •Глава III. Время истории
- •§ 1. Ход истории
- •§ 2. Пространство — время истории (о «ширине» и «глубине» исторического пространства — времени)
- •§ 3. Об историческом сознании
- •Оглавление
РОСТОВСКИЙ-НА-ДОНУ ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
ИНСТИТУТ ПОВЫШЕНИЯ КВАЛИФИКАЦИИ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ ОБЩЕСТВЕННЫХ НАУК ПРИ РГУ
В. П. ЯКОВЛЕВ
СОЦИАЛЬНОЕ ВРЕМЯ
Ответственный редактор доктор философских наук В. Е. Давидович
ИЗДАТЕЛЬСТВО РОСТОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 1980
Печатается по решению Ученого Совета Института повышения квалификации преподавателей общественных наук при Рос-товском-на-Дону ордена Трудового Красного Знамени государственном университете
Рецензенты: доктор философских наук А. М. М и н а с я н, кандидат философских наук В. Н. Ду б р о в и н.
В. П. Яковлев. Социальное время. Издательство Ростовского университета, 1980. 160 с.
В монографии социальное время рассматривается как синтетическое понятие обществознания. Реальное содержание этой категории раскрывается как время индивида, время поколения, время человеческой истории. Исследуются количественные (метрические) и качественные (топологические) свойства социального времени, его объективные и субъективные формы выражения. Методологический и гносеологический анализ проблем проводится «а обширном историко-культурном материале.
Монография рассчитана на преподавателей, аспирантов и студентов гуманитарных факультетов, на пропагандистов сети партийно-политической учебы, а также на широкий круг читателей, интересующихся проблемами философских и других общественных наук.
3-79
М 175(03)— 80
Издательство Ростовского университета, 1980
Введение
Социальное время есть время человеческого бытия, время человеческой деятельности. Двоякого рода интерес влечет философа к этой теме: интерес к проблеме времени и интерес к проблеме человека. Только на социальном уровне (а не на уровне природы) время обретает максимальную глубину и полноту своего содержания, поэтому только-социальное время есть ключ к философской проблеме времени, как только-анатомия человека есть ключ к любой анатомии. История философии, со-своей стороны, показывает, что в центре философского осмысления времени было в конце концов осмысление времени человека.
Осмыслить или объяснить время, замечает Дж. Уитроу, это объяснить, почему все не происходит одновременно [219, 352] *. Иначе говоря, это-должно быть исследование вопроса о том, почему существует длительность и последовательность явлений мира. Исчерпывающего и окончательного ответа на подобного рода вопрос мы, видимо, никогда не получим, но каждый шаг по пути исследования времени должен быть шагом в этом направлении.
Если верно, что пространственно-временная структура мира определяется отношением воздействия одних событий на другие, то в центр теории времени должно быть выдвинуто само понятие события. О связи событий и времени писал уже Августин [26, S68]. Связь события и времени поставлена А. Эйнштейном во главу специальной теории относительности [248]. С точки зрения современных представлений, смена событий — это и есть течение времени [30, 81]. Но лишь в структуре социального (исторического) времени мы имеем дело не с абстрактным физическим событием (подобно математической точке или другой идеализации), а с реальным процессом исторического действия, обладающим своим содержанием, своим масштабом и своим значением в соизмерении с другими событиями, т. е. другими действиями человека.
Социальное событие, если даже оно стихийно, совершается людьми, проходит через их сознание, представляется первоначально как цель, затрагивает интерес, встречает поддержку или сопротивление общественных
* Здесь и далее первая цифра в скобках указывает порядковый номер, под которым в конце книги помещен цитируемый источник. Вторая цифра указывает страницу цитируемой работы.
сил. Цепь событий, цепь действий, застывая, кристаллизуется, опредмечи-вается — вместе с ней опредмечивается само человеческое время. Именно потому, что социальное время есть время человеческой деятельности, а деятельность людей носит как продуктивный, так и репродуктивный характер, социальное время можно «остановить», «сохранить» и «размножить», чего с природным временем сделать нельзя.
Только в человеческом мире время становится и формой объективного бытия, и сложнейшим феноменом сознания. Поскольку же само сознание происходит из трудовой, практической деятельности, то я идея времени уходит своими корнями в историю освоения и преобразования человеческого мира. На высоком уровне человеческой культуры время — это не только психологическая перцепция, но и концептуальная теоретическая модель (научная, эстетическая, философская). Изучение субъективного (пер-цептуального и концептуального) времени есть в конечном счете изучение того же реального времени мира, но отраженного и преобразованного активной деятельностью сознания, поднятого им на качественно иной, надприродный уровень бытия. В «зеркале» социального отражения время должно раскрыть такие черты и свойства, которые не обнаруживают себя вне и без человека.
И это, есть основания полагать, должны быть не надстроечные и второстепенные свойства, а наиболее важные и существенные характеристики. Мы это подчеркиваем в прямую противоположность тем философам, которые считают, как например, Рейхенбах, что «для решения проблемы времени не существует других способов, кроме методов физики» [198, 32].
Сложный, многоплановый характер человеческой жизни выдвигает в необычном свете вопросы метрики и топологии времени. Распространяется ли на социальное время принцип однородности и равномерности времени? Одномерно или многомерно оно? На чем основано свойство анизотропии социального времени? Эти и другие вопросы требуют обсуждения.
В числе таких вопросов есть, однако, два основных: 1) об отношении социального времени к социальной материи и 2) об отношении социального времени к другим временным формам материального мира. Первый из них — это вопрос о том, «какие фундаментальные материальные явления могут лежать в основе социального.... времени» [173, 207]. Второй вопрос может быть поставлен так: насколько самостоятельно время человеческого бытия в общем содержании и структуре времени? Насколько позволительно при изучении его свойств абстрагироваться от уже открытых наукой (математикой и естествознанием) особенностей природного времени? Насколько возможно и необходимо пользоваться при анализе временных отношений общества методами и средствами физики, математики, биологии? Другими словами: надстраивается ли социальное время над природным, подобно верхним этажам здания над нижними, или же его отношение к времени природы более сходно с отношением зрелого человека к его собственному детству, когда сохраняется преемственность со-
стояний, но происходит на этой основе качественное преобразование личности?
Другая грань глубокого и непреходящего философского интереса к проблеме социального времени — это интерес мыслящего человека к самому себе: своей жизни, своей судьбе, своей личности. Размышлять о человеческом времени — это размышлять о самом человеке, о его настоящем, прошлом и будущем. Интерес к человеку, к времени его жизни — это даже не только познавательный интерес, но и интерес нравственный, сфера притяжения и науки, и искусства.
Природа по отношению к времени беззаботна и расточительна. У нее в запасе достаточно времени — целая вечность. Человеку же время «отмерено». Он вынужден беречь его, экономить, в человеческом обществе «всякая экономия в конечном счете сводится к экономии времени» [11, ч. ,1, 1,17], и нередко для человека, для общественного класса, для страны «выиграть время — значит, выиграть все» [20, 50].
В широком сознании людей социальное время — это «время жить и время умирать», оно неотделимо от чувства старения, бренности жизни, конечности собственного существования. Но оно неотделимо и от чувства нового, ожидания перемен, надежды на будущее. На теоретическом уровне — в науке и философии — происходит не отбрасывание, а анализ и дискурсивное исследование, постижение этих «простых» истин.
Социальные проблемы придумывают не философы и ученые. Их предлагает история, т. е. сама жизнь. Теоретики лишь осознают, логически формируют и решают доступными им средствами те проблемы, которые рождены в конечном счете действительностью. В этом смысле и вечная проблема времени предстала в новом ее значении тогда, когда исторический процесс раскрыл и обнаружил себя как стремительное движение, как творчество масс, когда общественная и личная жизнь человека достигла большой сложности и высокого динамизма. Все это должно было войти в сознание масс, «перебродить» в эмоциональной сфере, «выплеснуться» в формах практически-духовного освоения мира, чтобы быть открытым и освоенным, но уже на ином уровне, теоретическим мышлением (философией).
Философский аспект этой проблемы (в отличие от специально-научного) есть аспект гносеологический и мировоззренческий. Он не сводится к эмпирическим, в том числе и конкретно-социологическим, измерениям. Но логический и методологический анализ категорий здесь — не самоцель, а средство осмыслить, осознать непреходящие ценности человеческой жизни и культуры. Как философия может изучать социальное время? Только изучая его субстанцию — социальную материю, а также (что составляет специфику именно философии) изучая сам разум, познающий этот предмет, т. е. отражение социального времени сознанием. И чтобы это был действительно философский, а не частный подход к предмету, сам этот предмет должен быть взят всесторонне, с учетом тенденций его внутрен-
него саморазвития. Метод философского исследования — это метод восхождения от абстрактного к конкретному, метод совпадения логического и исторического.
Подлинно научное воплощение этих методов в социальном познании дает лишь марксизм. Марксизм открыл и доказал, что человеческое бытие, как индивидуальное, так и родовое, есть творческий процесс: люди сами производят и воспроизводят не только условия своей жизни, но и саму социальную жизнь. Исследователь социального пространства и времени поэтому прежде всего должен обратиться к категории социального производства.
Социальное производство есть производство человеком собственной жизни посредством труда и производство чужой жизни посредством рождения и воспитания детей [13, .25]. С другой стороны, созидание, производство человеческого мира — это и материальное производство, и производство духовное, т. е. производство как общественного бытия, так и общественного сознания. Связь между временем и трудом — стержневой вопрос философского и политико-экономического учения Маркса. Исходным моментом в анализе этого вопроса является для автора «Капитала» исследование времени как меры стоимости и меры труда. Время, по Марксу, выражает величину живого труда, тогда как пространство — величину труда овеществлённого [11, 222].В этом смысле опредмечивание есть переход времени в пространство, распредмечивание — переход пространства во время. Труд как вечное условие человеческой жизни не исчезает и за пределами материального производства. Напротив, только тогда, когда из средства физического существования он превращается в цель жизни, а сама жизнь обретает в свободном труде свой высший смысл, раскрывается истинно человеческое содержание трудовой деятельности, а потому и истинно человеческое содержание социального времени.
Развивая вещественные производительные силы, человек развивает и себя самого. Но цель и средство в этом мировом процессе первоначально антагонистичны: не производство вещей служит целям человека, а человек выступает лишь как агент производства вещей (товаров). Пока труд совершается в отчужденной форме и намерения людей не совпадают с конечными результатами их совокупной деятельности, а то и расходятся с ними, в истории имеет значение лишь средство (орудие) труда, тогда как человеческие цели и «непосредственные выгоды преходящи и забываются» [65, т. 3, 200]. И тем не менее другого пути производства человека — вне труда и помимо труда — нет. Только на этом пути индивид может обрести всеобщую родовую сущность [64, 163], а раб стать господином [64, 103—106]. Чтобы было возможно и то и другое, необходимы социальный опыт и социальное наследование.
Проблема социального наследования занимает важнейшее место в теоретической сокровищнице В. И. Ленина. В переломный момент истории вождь революционного класса поставил и дал ответ на самый главный
и самый трудный тогда вопрос: от какого наследства и как человечеству необходимо отказаться, чем и каким образом обогатить свою социальную память, сохранить прошлый опыт как достояние и настоящего и будущего? Перед В. И. Лениным во весь рост—и теоретически и практически— встала проблема связи и разрыва исторических эпох, крутых поворотов, зигзагов, приливов и отливов исторического движения, проблема реальных творцов социального времени. Открытый В. И. Лениным закон нераз-номерности развития капитализма в его монополистической стадии, возможности прорыва сложившейся системы социально-экономических отношений первоначально в отдельных ее звеньях, возможности преодолевать целым народам и странам крупнейшие рубежи общечеловеческой истории самым существенным, фундаментальным образом развивает ,и углубляет марксистскую диалектико-материалистическую концепцию социального времени и является поэтому методологическим основанием дальнейших исследований этой темы.
Для В. И. Ленина, как и для авторов «Коммунистического манифеста», коммунизм не мыслится без решительного преобразования не только общества, но и личности. Культурная революция есть неразрывная составная часть революции социальной. Приобщение к миру культуры широчайших масс, на протяжении веков от этого мира отторгнутых, возможно лишь благодаря уничтожению антагонизма между трудам и свободой, глубоким, качественным изменениям во всей системе, во всем содержании человеческой деятельности. Но именно на этой основе перестраивается структура индивидуального времени, проявляются все более ярко и полно специфические, собственно социальные его свойства.
В современной марксистской литературе наметились, хотя и на общей принципиальной основе, все же различные пути и неодинаковые подходы к исследование проблемы человеческого времени. Сам термин «социальное время» вошел в научный оборот сравнительно недавно, в 60— 70-е годы. Ряд авторов мысль об особом характере времени на уровне социального бытия материи обосновывал чисто логическими доводами: связью пространства и времени с материей, обусловленностью многообразия пространственно-временных форм соподчиненностью, иерархией форм и уровней материального движения. В такой, еще достаточно общей, форме вопрос ставился в конце 50-х и в 60-х годах Ю. А. Урманцевым и Ю. П. Трусовым, И. А. Хасановым, П. В. Копниным, А. М. Жаровым, А. М. Мостепаненко, несколько позже — И. А. Сафроновым [221; 222; 231; 140; 98; 99; 171; 172; 173; 203].
У социологов и экономистов наметился свой путь к этой проблеме. Начиная приблизительно с 1960 года, в стране проводятся интенсивные иселедования бюджета времени трудящихся, изучаются величина, структура и содержание рабочего, внерабочего и свободного времени, предпринимаются попытки теоретического обобщения проделанной работы [28; 40; 56; 58; 75; 76; 77; 101; 102; 105; 178; 179; 183; 184; 192; 195]. Фундамен-
тальной основой для такого обобщения, подчеркивалось нашими учеными, стали труды К. Маркса: «Капитал», «Теории прибавочной стоимости», «Экономические рукописи 1857—1859 годов».
Если социологи, экономисты и статистики изучали синхронный срез социального времени, то историков привлекал диахронный срез [74; 82; 84—90, 139; 141; 206; 207; 218; 246; 252]. Историческое время, как будет показано ниже, — это не единственная, но важнейшая, самая глубокая и развитая сторона социального времени. В историческом процессе индивиды, поколения, человеческие коллективы не просто объединены и соединены временем, но, составляя в этом единстве нечто целое, выступают как новое качество, высшая форма бытия социальной материи.
Еще одним аспектом социального времени является субъективное, внутреннее время. Субъективное время есть время не бытия, а сознания, но по своей природе и сущности это — социальный феномен [39; 59; 190; 230; 260]. Наряду с психологами субъективное время широко исследовали искусствоведы и эстетики [33; 35; 36; 54; 55; 125; 146; 147; 150; 151; 163; 165; 181; 189; 191; 200; 201; 217; 231; 234; 241; 242].
В последнее время в нашей печати появился ряд публикаций, авторы которых либо специально обсуждают категории социального и исторического времени [43; 46; 92; 93; 104; 119; 148; 149; 152; 153; 154; 158; 159; 169; 177; ,216; 233; 253], либо затрагивают эти вопросы в связи с близкой темой [25; 32; 142; 218]. На уровне монографий проблему социально-исто.-рического времени в различных ее аспектах и с различных концептуальных позиций исследовали Э. А. Елизарьев (94], Г. П. Орлов [177], Г. Е. Збо ровский [104], А. Н. Лой [153]. Знакомство с этими работами показывает, что советскими философами в сравнительно короткий срок было немало сделано для того, чтобы преодолеть натуралистический, по преимуществу физикалистский взгляд на категории пространства и времени, хотя не все усилия в этом направлении были одинаково продуктивны.
Поскольку из ученых-обществоведов раньше других к изучению общественного времени подошли социологи и экономисты и именно в этой области исследований были впервые получены, накоплены определенные положительные результаты, интерес философов к результатам экономического, в том числе и конкретно-социологического, исследования времени был вполне обоснован. При условии, что экономический и социологический «срез» социального времени методологически верно вписан в общий контекст времени как внутреннего условия и реальной формы общественно-исторического движения, специальная работа исследователей-обществоведов не может не принести ощутимой практической пользы рациональному планированию и прогнозированию в широкой сфере социальных явлений, как не может не дать она и важных теоретических данных философского, мировоззренческого значения. Но всякая истина есть истина лишь в своих пределах. Чрезмерное, одностороннее преувеличение, раздувание положений и принципов, имеющих частный характер, подмена
общего особенным подводят исследователя, обрекают его на теоретические просчеты. В этом отношении поучительна неудача, постигшая книгу Э. А. Елизарьева.
О книге Э. А. Елизарьева мы уже высказывались в печати [47], отметим здесь лишь главное. Прежде всего: как понимается и как ставится сама проблема? Если бы автор рассматривал свой труд как конкретно-социологическое исследование бюджета времени трудящихся (к концу 1960-х годов в стране уже был накоплен большой опыт подобного рода исследований), то основные наши возражения были бы сняты. Дело в том, что конкретная социология измеряет и рассчитывает те социальные параметры и в том их состоянии, которые выражают и характеризуют совершенно определенный, исторически преходящий уровень общественного развития. Если на сегодняшний день, например, основная масса трудящихся нашей страны работает в рабочее, а отдыхает в свободное время, то это выражает лишь современный, данный этап постепенного и противоречивого становления новых общественных отношений, но отнюдь не может и не должно быть увековечено как закон абсолютной противоположности труда и свободы.
Специалистам хорошо известна схема, предложенная для исследования бюджета времени трудящихся Г. А. Пруденским [194]. Эта схема, опробованная не только в Советском Союзе, но и за рубежом, уже вполне оправдала себя в работе, позволив унифицировать и выразить в единых показателях затраты времени рабочих, колхозников, служащих на производственные и непроизводственные нужды. Но ни сам Г. А. Пруденский, ни его сотрудники не рассматривали применяемую ими схему как всеобщую форму измерения социального времени, так как ставили вполне определенную задачу: дать статистически репрезентативный, массовый «снимок» того баланса времени трудящихся (преимущественно занятых в сфере материального производства), который сложился на современном социально-экономическом уровне развития общества. Не поняв этого, автор книги «Время общества» абсолютизировал методы конкретной социологии, сведя по существу всю проблему социального времени к вопросу о соотношении регламентируемых и нерегламентируемых занятий, признав почему-то лишь за последними из них право на творческую, созидательную роль в истории.
Хотя уральские философы Г. П. Орлов и Г. Е. Зборовский к понятию социального времени шли от практики и результатов социологических исследований, в их книгах философский аспект проблемы уже не сводится к частнонаучному, и это составляет несомненное достоинство проделанной обоими авторами работы. Г. П. Орловым были вычленены и охарактеризованы различные стороны и уровни возможного анализа общественного временя, сущность которого ученый усматривает в естественно-историческом движении общества, закономерной последовательной смене социально-экономических формаций.
Г. Е. Зборовский задачу своего исследования видит в том, чтобы
выявить, каким образом «общество, социальные группы, личности в своей практической деятельности, будучи включенными в определенную социальную систему, относятся исходя из их собственных действий и мнений к вопросам использования пространства и времени» [104, 47]. Но в действительности автор не ограничивается и этой задачей. Он пытается рассмотреть как вертикальный, так и горизонтальный «срезы» пространства и времени общества, т. е. те аспекты исследуемого понятия, которые характеризуют и исторический процесс смены формаций, и актуальное функционирование сложившегося типа общественных отношений. Оба эти аспекта, считает Г. Е. Зборовский, должны быть в будущем синтезированы с помощью системного метода, такой синтез поможет нам получить «объемное и комплексное знание об обществе в целом, об исторических и современных тенденциях его развития» [104, 109].
И все же книга Г. Е. Зборовского скорее ставит, чем решает проблемы социального времени. «Исторический срез» общественного времени, воплощение временной структуры социума в жизнедеятельности индивида — эти и другие, не менее существенные для исследования всей данной темы вопросы лишь называются, но не становятся еще предметом специального и самостоятельного анализа.
- Дальнейший шаг на пути философского осмысления категории социально-исторического времени состоял в том, что от выявления и описания тех или иных сторон, уровней и «срезов» его исследователи перешли к целостному и сущностному изучению времени как внутренней и необходимой формы человеческого бытия и сознания. В этой связи заслуживает, на наш взгляд, достойной оценки книга киевского автора А. Н. Лоя. Это первое в нашей литературе исследование, в котором социальное время и социальное пространство рассматриваются действительно не в социологическом и экономическом, а в философском—мировоззренческом и гносеологическом — аспекте, с привлечением и квалифицированным обобщением историко-философского материала. Вместе с тем приходится отметить, что, делая упор на необходимость раскрыть и обосновать качественную специфику социального времени, т. е. прежде всего объективное содержание этой категории, автор ограничивается по сути дела весьма общей характеристикой временных свойств социальных систем или даже простым их перечислением [153, 14]. Вряд ли можно признать удачным принцип, по которому вычленяются два уровня социально-исторического времени: время в «очень крупных» и «малых» масштабах [153, 16]. Это, конечно, еще абстрактный, в известной мере умозрительный подход к проблеме общественного времени, оставляющий открытым вопрос о реальных формах его выражения и тем более — о диалектике соотношения, взаимодействия этих форм.
Ниже нам придется еще раз обращаться к оценке различных источников, выражать свое отношение к работе, проделанной многими исследователями, и целесообразнее будет, по-видимому, делать это при обсуждении
10
конкретных вопросов. Мы пытались пока лишь в общем виде выявить, охарактеризовать, каким путем вошло в современную философскую науку понятие социального времени, показать, что здесь мы имеем дело с совместными усилиями обществоведов.
Автор видит свою задачу в том, чтобы, опираясь на фундаментальные положения диалектического материализма и отправляясь от результатов, уже полученных другими исследователями этой сложной и многоплановой темы, изучить формы и уровни, в которых выступает, обнаруживает себя реальное содержание социального времени и «а этой основе — специфические свойства последнего.
Социальная жизнь, как и жизнь вообще, есть единство жизни и смерти, единство индивида и рода. Процесс жизни (и природной, и социальной) необратим: смерть созревает в самой жизни, но бренность жизни есть в то же время и условие ее непосредственного обновления. Н. Винер необратимое, векториальное время жизни назвал бергсоновским временем в отличие от «обратимого» времени Ньютона [53, 47—63]. Однако совсем необязательно быть бергсонианцем, чтобы признать ярко выраженную необратимость живого (эта необратимость тем явственнее, чем выше уровень организации системы). Не обязательно следовать Бергсону или Хайдег-геру, чтобы согласиться с тем, что на социальном уровне жизни необратимость развития переживается мыслящей личностью, оставляет неизгла-димый след в сознании человека.
Самовоспроизводство явлений жизни, как и сам непосредственный процесс функционирования живого, определяет качественное отличие биологического пространства — времени от пространства —времени остальной природы. Это отличие, как показал еще в начале 1930-х годов великий советский мыслитель и натуралист В. И. Вернадский, выражается в особой симметрии живого вещества, в особом (полярном и энантиаморфном) значении вектора биологического времени. В. И. Вернадский указал и на формы выражения времени в живой природе: это время индивидуального бытия, время смены поколений без изменения форм жизни и, наконец, эволюционное время — смена одного биологического вида другим. Представления В. И. Вернадского еще ждут своего развития в свете современной науки. Сам ученый, убежденный в планетарном и космическом значении жизни, ставя вопрос о качественном и количественном исследовании живого вещества биосферы, особый интерес проявил к феномену размножения неделимых особей, выделяя и подчеркивая глубокий смысл такой единицы биологического времени (биологического ритма), как время поколения [51, 28].
Как бы ни отличалось общество от природы, как бы ни выделялся человек из окружающего мира, социальная жизнь есть все же продолжение еетественной жизни и имеет с ней хотя бы то общее, что люди, как и животные, рождаются, живут, умирают, что род поддерживает себя по-стоянным воспроизведением потомства, сменой поколений. На социальном
11
уровне не только сохраняется триада индивид — поколение — род, но сохраняется и объективный принцип перехода от одного структурного уровня к другому. Однако реальное содержание проблемы оказывается существенно иным. Время человека есть время его жизнедеятельности. Животное получает свою сущность от природы, оно не созидает себя и в этом смысле — неисторично. Животное не творит свою историю — история творит его. Человек же сам пишет и сам разыгрывает свою драму. Его сущность есть совокупность его собственных общественных отношений.
Триада человеческий индивид — социальное поколение — история общества и будет взята, сохранена нами как объективная основа структурирования социального времени и тем самым — как основа для выявления, изучения его реального содержания и специфики. Такой подход, такая последовательность при обращении к социальным явлениям требуют, однако, определенных разъяснений и обоснований. Социальные отношения, могут сказать нам, следует изучать в ином порядке: отправляясь не от индивида, а от общества, ибо человеческий индивид не существует вне общества, превращаясь вне конкретных социальных отношений в безжизненную абстракцию. К тому же и само общество не есть просто сумма индивидов, а человеческая история не есть сумма биографий личностей. На это следует ответить, что индивид, о котором здесь будет идти речь, конечно же, не абстрактный, не фейербаховский, а реальный и, надеемся, легко узнаваемый человек в общем и целом понятной нам среды и близкой нам эпохи. Поколения, о которых пойдет речь (во II главе монографии), тоже преимущественно наши поколения (деды и прадеды будут потревожены разве лишь для сравнений и сопоставлений). История, напротив, понадобится вся (в III главе): старая и новая, ближних и дальних стран, локальная и общечеловеческая.
Но можем ли мы так поступать? И должны ли это делать? Ответим сначала на первый вопрос: насколько совместима с философским рассмотрением человека апелляция по существу к одному историческому типу его — современному? Достаточно ли этого, чтобы говорить о времени человеческой личности в его всеобщем (философском) значении? И почему мы избираем для этой цели цивилизованного, культурного человека эпохи НТР, а не ирокезского вождя, не скифского воина, не тибетского далай-ламу? Все они — люди, все вели тот или иной образ жизни, заполняли свое время той или иной деятельностью, по-своему интересной для исто-рика. Не объясняется ли все это соображениями удобства, нежеланием утруждать себя историей и этнографией, т. е. соображениями, явно, с точки зрения науки, неуважительными?
Мы считаем, что апелляция к культурному типу личности нового и новейшего времени оправдана в чисто научном отношении. Только капита-лизм создал все необходимые предпосылки для очищения временной струк-туры общества от привходящих (внеэкономических) факторов, поляризо-вал, противопоставил общественные силы, персонифицировал социальное,
12
время, отведя каждому из антагонистических классов свою роль и функцию в воплощении общественного времени. Капитализм втянул массы в историю. Это было сделано жестокой ценой эксплуатации, отчуждения трудящихся от культуры, но капитализм создал и условия для революционного уничтожения и эксплуатации, и отчуждения. В лице пролетария капитал создал раба. Но в его же лице капитал, помимо своей воли, создал и революционера.
' Современность дает нам и социалистический тип личности — еще более развитый. Он создается на базе полного раскрепощения человека от всех форм и всех видов эксплуатации, установления социального контроля над действием экономических сил, научного управления обществом, сознательного участия людей в строительстве своей жизни. Социалистический образ жизни, ориентированный на воспитание всесторонне, гармонично развитой личности, поднимает нас на ту высоту, с которой открывается и ретроспективный охват истории, и довольно четкая перспектива будущего. Ни один известный в прошлом тип личности не может дать для теоретического исследования проблемы человека такой полноты информации о себе, как современный тип. Только этим определяется предпочтение его в контексте предлагаемой читателю книги. А то, что современный человек ближе к нам не только по времени, но и по духу, делает его лишь более знакомым, но не более понятным. Познать же современного человека не легче, а пожалуй, труднее, чем человека прошлых исторических эпох, так как он развитее, сложнее своего предка.
Общество не есть сумма индивидов, но оно есть «продукт взаимодействия людей» [9, 402], «выражает сумму тех связей и отношений, в которых эти индивиды находятся друг к другу» [11, ч. 1, 214]. «История вся и состоит из действия личностей [15, 415], она «есть всегда лишь история их индивидуального развития» [9, 402—403], обнаруживает себя как «деятельность преследующего свои цели человека» [2, 102]. История конкретнее, т. е. полнее, богаче по содержанию отдельного поколения людей, человеческое поколение конкретнее индивида. Существование живых человеческих индивидов — это «первая предпосылка всякой человеческой истории» [3, 109]. В исследовании социального времени историческое время не может быть поэтому исходным пунктом; его анализ предполагает знание и времени индивида, и времени поколения.
Сказанным определяется общий план предлагаемой читателю книги. Трем описываемым в ней уровням социального времени посвящены соответственно три главы монографии. В каждой главе — три параграфа, поскольку и время индивида, и время поколения, и время истории рассматриваются в различных измерениях. На каждом из этих уровней время выступает не только как форма и характеристика социального бытия, но и как особый, отражающий бытие феномен сознания.
Теперь остается лишь разъяснить, почему до сих пор автор говорил о социальном времени, а не о социальном пространстве — времени, как это
13
должно было бы следовать из данных современной науки, связавшей временную и пространственную формы в единый континуум. Мы полагаем, что имеем право и на такую абстракцию не меньше, чем все другие ис-следователи, занимавшиеся и занимающиеся изучением времени в его относительной самостоятельности по отношению к другим формам матери-ального мира. Взаимосвязь пространства и времени не означает ни их взаимопоглощения, ни сведения друг к другу. У времени есть свои, присущие только ему свойства (анизотропия). Все это здесь сказано не для того, чтобы удалить совершенно социальное пространство ( и пространство вообще) из поля зрения автора. Это будет явственно видно во II и III главах предлагаемой работы. Мы лишь хотим оговорить свое право преимущественного внимания к социальному времени (по сравнению с социальным пространством). Вот почему в соответствии с замыслом понятие пространства не вводится в общее название книги.
Глава I. Время индивида
Исследовать человеческую жизнь в аспекте времени — это исследовать ее «в длину», «в ширину» и «в глубину». Под «длиной» мы будем понимать не только простую продолжительность жизни человека, выраженную в единицах астрономического времени (годах, днях и так далее), но и такие топологические свойства индивидуального времени, как определенную последовательность этапов жизненного цикла личности, необратимость самого этого цикла. «Ширина» в нашем понимании — экстенсивная величина, характеризующая количество и разнообразие видов деятельности человека и обусловленное этим многообразием обилие связей, в которых находится индивид по отношению к окружающему его миру. Третье измерение есть величина интенсивная: она выражает уровень и степень вовлечения человека в те виды деятельности, в которых он участвует. Это — «глубина» индивидуального времени.
Четвертым, особым, измерением жизни и деятельности человека (наряду с первыми тремя, выражающими объективную сторону этого процесса) будет субъективное осознание личностью как своего собственного «Я», так и всего окружающего мира, по отношению к которому наше «Я» отсчитывает свой путь во времени, свое движение. Это жизненное измерение при условии, что оно охватывает не статическое состояние, а процесс, динамику,. переживания субъектом происходящих перемен и событий, проявляет себя как внутреннее, субъективное время Субъективное время, таким образом, не тождественно индивидуальному времени, но наряду с объективным временем жизненного цикла человека составляет важнейший аспект времени индивида.
В соответствии со сказанным в первой главе монографии будут рассмотрены: время индивидуального бытия (жизненный цикл человека); время и деятельность («ширина» и «глубина» индивидуального времени); субъективное время.
15.
§ 1. Время индивидуального бытия (жизненный цикл человека)
Время — ткань, из которой состой жизнь.
Б. Франклин
Вряд ли можно сомневаться в том, что жизненный цикл человека имеет биологическую основу. Как и другие, во всяком случае высшие, животные, человек рождается, растет, достигает зрелости, производит потомство, стареет, умирает. Смерть, как бы ни отдаляли ее от нас цивилизация и медицина, неизбежна. Естественный предел жизни человека запрограммирован, видимо, генетически. Время человеческой жизни конечно.
Жизненный цикл — это «естественное» прохождение человеком всех возрастов, всех стадий, всех этапов жизненного пути от рождения до конца. Что, однако, значит: естественное? В различные исторические эпохи средняя продолжительность жизни человека была неодинаковой, люди по-разному оценивали собственный возраст, умирали далеко не от одних и тех же причин. Чтобы убедиться в этом, не обязательно сравнивать XX век с палеолитом, достаточно сравнить его с прошлым столетием. На глазах одного—двух поколений продолжительность жизни (в развитых странах) возросла более чем в два раза, коренным образом изменились системы воспитания, обучения, профессиональной подготовки.
Изменились соответственно мерки и масштабы определения этапов нашей жизни. Сами эти этапы как бы «растянулись»: намного позже, чем 50—100 лет назад, приходит к человеку старость, удлиняется детство. Сравнительно недавним приобретением цивилизованного человечества стала юность. Никто не будет, по всей вероятности, настаивать и на том, что роль социальных, культурных факторов в становлении, выработке оп-тимального цикла и ритма человеческой жизни уже исчерпана, что в будущем нельзя ожидать еще более значительных и существенных изменений в самой основе временной организации индивида. Напротив, успехи науки (медицины, генетики, экологии) и, самое главное, социальные достижения будущих поколений (ликвидация классового и национального угнетения, избавление от голода и нищеты, повышение жизненного уровня людей, создание условий для их творческого труда и полноценного отдыха, здоровая моральная атмосфера в обществе) дают все основания считать, что такие изменения произойдут и жизненный путь человека коммунистического общества будет и более долгим, и
16
более сложным, и более интересным, содержательным, чем жизнь человека любой другой эпохи.
Поэтому «естественное» развитие человеческого индивида не есть развитие, изначально обеспеченное ему природой. Природа предусмотрела лишь возможность такого цикла человеческой жизни, который отвечал бы предельным значениям его генетической, филогенетической программы. Но природа же (и стихия первоначально человеку чуждых, не управляемых им социальных сил) воздвигла на пути его трудной и суровой жизни такие преграды, что потребовались века и тысячелетия напряженной, кровавой борьбы многих и многих поколений людей за претворение абстрактной природной возможности в конкретную социальную действительность, реальность. Естественный жизненный цикл оказывается, таким образом, не столько даром природы, сколько результатом борьбы с ней, т. е. завоеванием культуры.
Насколько в самой природе «естественное» трудно или вообще не осуществимо, можно судить по причинам и обстоятельствам смерти высокоразвитых живых организмов. В абсолютной своей массе они гибнут не потому, что исчерпаны их генетические возможности, а в силу внешних для них и даже случайных причин. Естественной смерти почти не бывает, но лишь потому, что каждый живой организм не есть нечто обособленное, отгороженное от остального живого мира. И то, что по отношению к отдельной особи является внешним и случайным, по отношению к другим особям, а тем более к виду, биоценозу, миру живой природы в целом выступает как выражение внутреннего, необходимого, закономерного в этих явлениях. Когда волк съедает овцу, то для овцы это неестественная, случайная смерть, но для волка — совершенно естественный способ поддержания своей жизни.
В природе ни один объект, ни одно явление не лучше и не хуже другого. И человек, если его рассматривать только как природный объект, есть лишь звено в общей детерминации внешнего мира, средство природы, не более. В таком случае он не может и не должен претендовать на какое-либо исключение из общих правил природы, какую-либо привилегию в ней.
В природном мире, как отмечал уже Гегель [62, 575; 65, т. 3, 229—232], индивид приносится в жертву роду. Род, добавим от себя, приносится в жертву общему процессу эволюции *. Из тысячи семян восходит одно, из тысячи икринок выживают единицы, и это естественно. Тысячи и миллионы особей гибнут
* Малая продолжительность жизни индивида и .быстрый в связи с этим ритм сметы поколений—положительный фактор биологической эволюции, ускоряющий и облегчающий процесс видообразования.
17
нечном счете лишь потому, что этого требуют законы статистики, динамического равновесия живого вещества в биосфере. И все это тоже естественно. Напротив, если бы животный организм в обычной природной среде доживал до естественного конца, т. е. проходил бы все возможные фазы индивидуального развития, допустимые его биологическим кодом, то это было бы совершенно неестественно и даже граничило бы с чудом.
Но человек, когда дело касается его самого, не хочет считаться с такой логикой. Естественное для него в данном случае — это не просто то, что соответствует законам природы, а то, что можно взять от природы для себя, своей пользы, своих интересов. Все, что препятствует такой возможности, будет уже поэтому противоестественным, подлежащим коренному преобразованию или устранению.
Человек, конечно, не объективен, пристрастен. Он требует для себя такого цикла жизни, какого не имеет практически ни одно высокоорганизованное животное. Но такая необъективность неизбежна: иначе бы человек не был человеком, мыслящей и свободной личностью, преобразователем и покорителем мира, тем единственным существом, бытие которого «имеет в себе самом высшую цель» [123, 469].
Классические труды И. И. Мечникова «Этюды о природе человека» [167] и «Этюды оптимизма» [168] посвящены, как известно, именно этой теме: обоснованию возможности достижения человеком нормального физиологического цикла. Согласно воззрениям русского ученого, это значило бы, что люди будут доживать до такого возраста, который соответствует физиологическим пределам вида Homo sapiens, спокойно и с удовлетворением уходить из жизни, что на этой основе исчезнет дисгармония в природе человека, а сам он, навсегда освободившись от страха смерти и страданий, связанных с патологической старостью, обретет счастливую, достойную жизнь. Средством, орудием достижения такой цели может и должна быть, по Мечникову, наука.
Марксиста не может не привлекать рационалистический и гуманистический пафос идей великого естествоиспытателя. Тем более, что эти идеи ученым-материалистом были сознательно противопоставлены религиозно-идеалистическим, спиритуалистическим учениям. Но марксист не может не видеть и слабости, ограниченности столь откровенно просветительской теории. Сосредоточив все внимание по сути дела на одной стороне проблемы — продолжительности человеческой жизни и ее заключительном этапе, автор «Этюдов о природе человека» оставил фактически в стороне основные, наиболее продуктивные фазисы жизни человека, а саму проблему человека поставил преимущественно в
18
натуралистическом и индивидуально-этическом, но не социальном плане. Жизненный человеческий цикл им рисуется как цикл природного мыслящего существа, т. е. с точки зрения антропологического, естественнонаучного материализма.
Но и с этих позиций ученому-дарвинисту, опирающемуся на богатейший материал естествознания, обладавшему стихийным диалектическим чутьем и широким кругозором, удалось основательно проникнуть в сокровенную область человеческого бытия и высказать глубокие, смелые идеи, выходящие по своему содержанию и значению за рамки и границы специальной (биологической или медицинской) отрасли знания.
Да и кто бы мог отнести вопрос о жизни и смерти к частным и специальным проблемам отвлеченного теоретического знания? Не справедливее было бы сказать, что вокруг этого вопроса, как мощного и вечного центра притяжения, вращаются человеческая мысль, культура, все формы сознания? Из всех живых существ лишь человек знает о конечности своего существования и лишь человек ищет ответ на вопрос о смысле своей бренной жизни. И. И. Мечников выразил принципиальную линию передового, гуманистического естествознания: не приспосабливаясь, а активно воздействуя на природу (в том числе, и на свою собственную), человек может взять у нее то, что природа лишь наметила как идеальный план, который, однако, практически в рамках самой природы не реализуется, не осуществляется.
Но естественнонаучный подход к человеку недостаточен, так как человек не сводим к своему природному субстрату, а его жизнедеятельность составляет особую форму реальности, к которой не приложимы обычные меры пространства и времени. Если человек живет (в астрономическом времени) меньше, чем щука или ворона, то это еще не значит, что он меньше их прожил по своим, человеческим критериям жизни, ибо жизнь человека, в отличие от жизни животного, «изменяется не только в длину» [24, 18].
Мерим ли мы
жизнь
метрами, километрами
или месяцами?
Сколько шагов
тебе положено сделать,
прежде чем мы,
как и все остальные,
вместо того, чтобы путешествовать по земле,
успокоимся под ней?
(П. Неруда).
19
На этот вопрос следует ответить так: говоря о человеке, невозможно абстрагироваться от содержания его жизни, тех целей, которые человеческий индивид ставит перед собой, и средств, которые он намерен употребить для их осуществления.
Изучая жизненный цикл человека, мы должны вести речь не о человеке вообще, а о представителе определенного класса и современнике весьма конкретной общественно-экономической формации. Биологическая основа этого цикла не исчезает, но, оставаясь природной предпосылкой человеческого существования, роста и развития индивида, наполняется в зависимости от социального типа личности весьма неодинаковым содержанием.
В классово-антагонистическом обществе люди не могут быть просто людьми. Они могут быть или рабами или свободными гражданами, или капиталистами или наемными рабочими. В таких условиях даже физическое развитие человека не является уже природной функцией, а зависит в значительной степени от его социального положения. И чем резче социальная грань между классами, сословиями, кастами, национальными и этническими группами и так далее, тем это более заметно *.
Тем более не являются только природной функцией этапы жизненного пути — ни со стороны их реального, объективного вычленения (простого наличествования) в структуре жизненного цикла, ни со стороны той последовательности, в которой они проявляются во времени жизни данного индивида, ни наконец со стороны продолжительности самих этих этапов. Если первобытный человек достигал зрелости к 8—10 годам и к 16— 18 годам уже старел, а современный цивилизованный человек в этом возрасте еще ходит в школу, то думается, что справедливость сказанного не должна вызывать сомнений. Хотя «процесс жизни человека состоит в прохождении им различных возрастов» [11, ч. 2, 141], возрастные периоды его жизни носят исторический характер. В силу неравномерности, гетерохронного характера развития различных сторон физиологической конституции человека, но, главным образом, вследствие исторически изменчивых темпов социально-культурного созревания личности, реальный возраст человека может и не совпадать с хронологическим, т. е. человек может быть старше или моложе своих лет.
* В антиутопии Г. Уэллса "Машина времени" противоположные классы стали в конце концов я противоположными биологическими видами. Потомки задавленных непосильным и отупляющим трудом рабочих превратились в жутких чудовищ — морлоков, живущих под землей и по ночам выползающих из своих нор в поисках добычи; потомки праздных и неприспособленных к жизни привилегированных классов выродились в элоев — беспомощных и жалких людей-мотыльков, чей образ жизни мало чем отличался от образа жизни порхающих насекомых.
20
Множество проблем возникает и в связи с тем, что в одном и том же хронологическом возрасте у человека могут совмещаться разные этапы его полового, общеорганического и социального развития. Но такое совмещение — тоже явление истории: оно не всегда было и, надо полагать, не всегда будет или, во всяком случае, не всегда было и будет одинаково дисгармоничным и болезненным. Л. С. Выготский под возрастом человека понимал относительно замкнутый период человеческого онтогенеза, занимающий определенное место в жизненном цикле данного индивида и характеризующийся особым, присущим только ему соотношением между уровнем развития знаний и способностей человека к реализации этих знаний в его взаимодействии с другими людьми, окружающим миром [57, 34].
Филипп Ариесс отмечает, что привычка к более или менее точной хронологии своего возраста появилась у людей сравнительно недавно (в образованных кругах европейского общества— в XV—XVI веках) [27, 220]. Но интерес к теме возраста жизни существовал с древнейших времен. Он связан прежде всего с переживаниями человека по поводу необратимости своей жизни, мечтой людей о вечной молодости, боязнью старости, дряхлости, смерти. Мысль о немощи старческого возраста и неизбежности смерти потрясла принца Сиддхартха из рода Гаутамы и привела его к «просветлению», основанию буддизма, отречению от мира. Не менее значительное место тема бренности жизни, тема смерти заняла и в других религиях, а также в философии и искусстве. Платоновской Сократ называл смерть вдохновляющим гением философии. Средневековые алхимики колдовали над изобретением «элексира молодости», а поэты слагали легенду о Фаусте, который ради возвращения молодости пошел на сговор с нечистой силой.
Но легенда есть легенда. Время же реальной жизни необратимо. Романтики и пессимисты сожалели о невозвратимости и неповторимости прошлого. Реалистически мыслящие философы, напротив, призывали человека не только примириться, но принять с удовлетворением естественный ход вещей и стремиться к тому, чтобы в каждом возрасте, на каждом этапе жизни искать и находить свои привлекательные черты и возможно полнее использовать их. «Не будем перемещать возрасты, как времена года: нужно быть самим собою во все времена и не бороться против природы, ибо тщетные усилия растрачивают жизнь и мешают нам ею насладиться», — советовал Руссо [цит. по 204, 575].
Антропологи, медики, социологи, представители других наук о человеке (психологии, педагогики, юриспруденции, демогра-
21
фии) предлагают свои, более или менее дробные, периодизации и классификации возраста человека от младенчества до глубокой старости. Естественно, что у каждой науки выработаны свои принципы и критерии для выделения соответствующих этапов жизненного пути. Для социолога-экономиста, например, наиболее существенным будет нахождение человека в «дорабочем», «рабочем» или «послерабочем» возрасте; для демографа основное значение имеют возрастные границы, в которых заключаются браки и осуществляется воспроизводство населения; вра-ча-педиатра и врача-геронтолога интересуют соответственно начальная и заключительная фазы естественного цикла человека; педагога — фазы возможностей его умственного развития и т. д., и т. п. Философа, полагаем мы, должны интересовать все эти подходы, но у него при оценке основных этапов и вех жизни человека должен быть свой главный масштаб: степень и уровень социализации индивида, т. е. развития в представителе биологического вида Homo sapiens человеческой личности.
Такой масштаб принимается на основе философского определения сущности челевека как совокупности общественных отношений. Человек как индивид, объект окружающего мира, в течение своей жизни стареет, и этим он принципиально не отличается от других многоклеточных организмов. Но как личность, субъект исторического движения, он вместе с историей идет не назад, а вперед, т. е. не стареет, а молодеет, — но только в том случае, если он действительно движется вместе с историей, а не топчется на месте, или тем более не идет против времени. «Человек, как и вселенная, не только устаревает, но и обновляется» [44, 15].
Два вектора индивидуального времени, как два встречных состава «проносятся» в противоположных направлениях: первый вектор устремлен в направлении от молодости к старости, второй—ко все новым и новым рубежам жизни. Но если природное время само уносит человека по своему руслу, то подлинно социальное время вне сознательной, целенаправленной деятельности человека просто не существует. Человек сам творит свое настоящее, сам приближает к себе свое будущее, сам задает ритм и темп своего движения. Эти два совмещенных в человеке вида времени различаются поэтому и тем, что одно из них течет равномерно и однонаправленно, тогда как другое имеет несравненно более сложную и метрику, и топологию, целиком определяемые характером, структурой, содержанием и степенью напряжения, интенсивности человеческих действий.
«Как мало прожито, как много пережито», — так можно сказать только о человеческой жизни. И не о любой, а лишь о
22
такой, которая насыщена большими событиями, сопряжена с серьезной работой мысли, активной деятельностью самосознания. «Жизнь, если ты умеешь пользоваться ею, достаточно продолжительна», — писал Сенека [цит. по 71, 272]. 20-летний Добролюбов, 22-летний Веневитинов, 16-летний Олег Кошевой подошли к последнему рубежу своей жизни, сделав и успев за свои годы больше, чем сотни и тысячи иных долгожителей. Это, конечно, не снимает и не может снять научной проблемы физиологических пределов продолжительности человеческой жизни, как не устраняет и не может устранить давней мечты людей о победе над болезнями, старостью и смертью. Вопрос в другом: какие должны быть для этого выбраны пути и средства, достаточно ли для достижения этих целей одних научных знаний или же наука должна использоваться человеком в более широкой и сложной системе социальных связей, как один из элементов этой системы? На этот вопрос само естествознание ответить не может. Это вопрос философии, потому что философия рассматривает человека не в частном и абстрактном аспекте — как только природное существо или субъект производственной, хозяйственной, гражданской, личной жизни и так далее, а с позиций совокупного опыта истории, в перспективе всех сторон и возможностей его теоретической и практической деятельности. А с этих позиций открывается то, что не обнаруживается иным образом. Открывается многомерность, полифоничность человеческой жизни. Эта многомерность, как и другие социальные качества, не дана изначально природой, а складывается и развивается в процессе сложного и противоречивого хода истории, прогресса культуры. И чем богаче, содержательнее, полноценнее, значительнее жизнь человека, тем сложнее и богаче топология его индивидуального жизненного времени. Жизнь одного и того же человека, но взятая в разных измерениях, имеет одинаковую продолжительность в астрономическом времени, но совсем не одинаковую во времени социальном.
Коротка
и до последних мгновений нам
известна
жизнь Ульянова. Но долгую жизнь
товарища Ленина надо писать
и описывать заново.
(В. М а я к о в с к и и)
Жизнь Ульянова коротка: 53 года и 9 месяцев. Жизнь Ленина не просто долга, — бесконечна. Жизнь Владимира Ульянова
23
началась 22 апреля 1870 года. Жизнь Ленина — значительно раньше.
Далеко давным,
годов за: двести, первые
про Ленин»
восходят вести.
(В. Маяковский)
Жизнь Владимира Ульянова закончилась 21 января 1924 года. Жизнь Ленина — не закончилась.
Ленин
и теперь
живее всех живых. Наше знанье —
сила
и оружие.
(В. Маяковский)
Это не метафора. Обращение к великой личности в нашем контексте правомерно, ибо здесь мы имеем не исключение из правил, а само правило, к тому же в его наиболее очевидном, незатемненном виде: жизнь одного и того же человека, одной и той же личности и коротка, и долга — в зависимости от того, какой аспект, вид его деятельности принимать в расчет. Жизнь, например, Лермонтова-офицера очень коротка, жизнь Лермонтова-поэта — огромна, неисчерпаема. И не только в том смысле, что поэзия Лермонтова как явление культуры уходит своими истоками в глубь времен и продолжает жить после физической смерти поэта, но и потому, что и при жизни Лермонтова каждый день, каждый час его поэтической творческой деятельности не исчезал, а входил в вечность, тогда как время, отданное «блеску и суете» великосветского общества, оставляло лишь горечь утрат и разочарований:
Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их?
Быть может, мыслию небесной
И силой духа убежден,
Я дал бы миру дар чудесный,
А мне за то бессмертье он?
Но многомерность жизни личности не сводится к тому, в общем-то нехитрому обстоятельству, что каждому человеку — и великому, и простому смертному — приходится в разные дни и
24
часы своей жизни заниматься разными делами. Многомер-ность — это не только (и не столько) сосуществование различных видов деятельности в образе жизни данного индивида, сколько качественная характеристика самого содержания его деятельности. По этой деятельности следует судить и о самом человеке, ибо «каков человек внешне, т. е. в своих действиях... таков он и внутренне» [61, 309].
Многомерным, т. е. многозначным по своему социальному содержанию и тем последствиям, которые могут развиться из него, будет любой, сколько-нибудь значительный поступок человека, т. е. даже единичный акт его деятельности. Будучи совершенным в единый и единственный в своем роде отрезок астрономического времени, такой акт расщепляется, расслаивается на целый спектр относительно самостоятельных сторон, каждая из которых получает как бы свою особую жизнь, вызывает свою цепь следствий, наполняет свое социальное время. Это особенно ярко видно на примере выдающихся событий, с которыми связаны «звездные часы человечества». Полет Ю. А. Гагарина, происшедший в определенный день и час астрономического времени, как акт, как событие, есть результат пересечения многих сторон социального развития: прогресса науки и техники, роста социально-экономической мощи СССР, продолжения и воплощения героических традиций советского народа, наконец общей, мировой тенденции человеческой истории — преобразования и покорения людьми окружающей их природы. Все эти стороны, хотя и связанные между собой, имеют свою предысторию, свое прошлое. Войдя в событие, они не исчезают, не теряются в нем, а живут своим особым ритмом, по своему особому социальному времени. Наложение многомерного социального времени на одномерное природное время, т. е. на биологическую основу жизненного цикла, дает разный рисунок в зависимости от хронологического возраста индивида, принадлежности его к тому или иному классу, той или иной эпохе.
Обратимся к известной шекспировской классификации возрастов человеческой жизни. Эта классификация относится к XVI веку, т. е. уже к новому времени, и сохраняет определенное значение и по сегодняшний день. Мы сознательно не касаемся человека древних и древнейших времен именно потому, что его жизнь была слишком коротка и членилась скорее в природном, чем в социальном отношении. Интерес к жизни первобытного человека носил бы поэтому скорее этнографический, чем фило-софско-социологический характер.
Один из шекспировских героев говорит о человеческой жизни так:
25
...Семь действий в пьесе той. Сперва младенец,
Ревущий горько на руках у мамки...
Потом плаксивый школьник с книжной сумкой,
С лицом румяным, нехотя, улиткой
Ползущий в школу. А затем любовник,
Вздыхающий, как печь, с балладой грустной
В честь брови милой. А затем солдат,
Чья речь всегда проклятьями полна,
Обросший бородой, как леопард,
Ревнивый к чести, забияка в ссоре,
Готовый славу бранную искать
Хоть в пушечном жерле. Затем судья
С брюшком округлым, где каплун запрятан,
Со строгим взором, стриженой бородкой,
Шаблонных правил и сентенций кладезь —
Так он играет роль. Шестой же возраст —
Уж это будет тощий Панталоне,
В очках, в туфлях, у пояса — кошель,
В штанах, что с юности берег, широких
Для ног иссохших: мужественный голос
Сменяется опять дискантам детским,
Пищит, как флейта... А последний акт,
Конец всей этой странной, сложной пьесы —
Второе детство, полузабытье:
Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего [239, 47—48]
Семь названных здесь возрастов могут быть обозначены как: 1) младенчество, 2) детство и отрочество, 3) юность, 4) молодость, 5) зрелый возраст, 6) пожилой возраст, 7) старческий возраст. Посмотрим, что каждый из них представляет в аспекте данной нами характеристики индивидуального времени человека как результата наложения социального времени на природное.
Младенчество еще не дает такого наложения, так как это по существу досоциальный тип человеческого онтогенеза. Время младенца — природное, биологическое время. До 2 — 3 лет человеческий индивид еще не личность. Процесс социализации еще не дал необратимых результатов, с чем связаны два наиболее существенных обстоятельства. Во-первых, ранняя детская амнезия: начального этапа своей жизни люди не помнят. Во-вторых, с этим связан и тот довольно известный факт, что дети, у которых по той или иной причине оборвались социальные связи со взрослыми людьми, хотя и могут до некоторого возраста расти и развиваться в физиологическом отношении, быстро утрачивают всякие социальные навыки и свойства и, если эта изоляция была длительной, не могут уже стать людьми, даже возвратившись в общество.
Детство и отрочество (сюда мы, однако, в отличие от буквального шекспировского текста, включаем и дошкольное, т. е. раннее, детство человека) — это один из самых значитель-
26
ных и в то же время интимных, загадочных этапов жизненного цикла. Детеныши есть и у животных, дети — только у людей. В отличие от младенчества детство есть приобретение культуры. Это период наиболее активной социальной адаптации человеческого индивида. Чем выше уровень материального и духовного развития общества, тем более ответственны функции детства и отрочества во всем человеческом онтогенезе и тем более продолжительными они должны быть, чтобы обеспечить нормаль? ный и полноценный, продуктивный цикл жизни. Древнее общество не знало детства. И в средние века ребенок — это лишь «маленький взрослый» [134, 86; 27, 241]. В XIX веке детство — это уже «привилегированный возраст» [27, 238]. Но .привилегированный — для привилегированных классов!
«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений» [213, 43]. Такой оценки детства не дают даже писатели XVIII века, писавшие о детстве своих героев (Фильдинг, Руссо, Гете). Но ведь наряду с детством Николеньки Иртеньева прошлое столетие знает и другое детство — Дэвида Копперфильда и Оливера Твиста, Гавроша и Козетты, Илюши Снегирева и Алеши Пешкова, детство «детей подземелья». XIX век знает и горькое чеховское: «В детстве у меня не было детства»!
Только в новое время, в связи с ломкой традиционного, патриархального образа жизни, необходимостью более сложной организации всего института социального наследования происходит осознание обществом той почти очевидной для нас истины, что ребенок не есть маленький взрослый и от взрослого отличается не только количественно, но и качественно [60, 17]. К этому же времени и наука подтверждает величайшее значение периода детства для человека [156, 45].
Широко известны слова Л. Н. Толстого о том, что между взрослым человеком и 5-летним ребенком расстояние гораздо меньше, чем между 5-летним ребенком и младенцем. И это нетрудно объяснить: в раннем, дошкольном детстве уже складывается человеческая личность, и в последующие годы, несмотря на физическое, психическое и умственное развитие индивида (а точнее-именно благодаря этому развитию), сохраняется Известная устойчивость, тождество личности. Разница же между младенцем и 5-летним ребенком — это разница между биологической предпосылкой личности и самой личностью, вот почему она более резка и ощутима.
«Деятельность ребенка развивается в направлении к внешне-
2?
му миру» [63, 84]. Как объект, физический индивид, дитя и отрок находятся на весьма благоприятной стадии развития. Организм набирает силы, обладает высокой жизнестойкостью, по сравнению с младенчеством этот возраст на демографической шкале характеризуется резким понижением кривой смертности (несмотря на особую подверженность детей и подростков смерти от несчастных случаев и травматизма). Лишь в последние десятилетия в связи со сравнительно высоким уровнем жизни и медицинского обслуживания в развитых странах открылась возможность для более полного проявления в отроческом и раннем юношеском возрасте физиологических резервов, что широко обнаружило себя в явлении так называемой акселерации. Являясь следствием социального прогресса, акселерация вместе с тем обострила и в определенном смысле даже драматизировала неравномерность, асинхронность различных, относительно автономных сторон в развитии физической, физиологической природы человека.
Но и на ранних, самых жизнеспособных этапах своего развития, человеческий индивид движется в весьма определенном направлении — к своему концу. Вектору природного времени, однако, противонацелен вектор собственно социального времени, который раскрывает здесь себя с максимальной полнотой в процессе обучения, овладения социальными достижениями предшествующих поколений. Этот процесс в той или иной форме охватывает почти всех физически и психически здоровых детей и подростков в современном цивилизованном мире. Обучение в широком смысле слова не ограничивается, разумеется, обучением в школе, а включает в себя всю систему, всю совокупность институтов социализации, основанных в конечном счете на распред-мечивании индивидом времени общества.
Хотя в юности функции и роль человека не сводятся лишь к тому, чтобы быть «любовником», Шекспир в одном слове ухватил и выразил социальную, аксиологическую и этическую проблему огромного, вечного значения. Два вектора индивидуального времени личности, взаимно налагаясь, могут составить гармоничный аккорд большой силы и изумительной красоты, а могут заскрежетать антиэстетическим, безобразным диссонансом.
«Бог дал человеку животный способ размножения, а люди назвали это любовью», — говорит один из героев Мопассана. В философских трактатах Вл. Соловьева любовь — это мистическое чувство, проявление божественной сущности человека [208, 262]. Но любовь — ни то, ни другое. Это подлинно человеческое обретение — историческое завоевание культуры. Индивидуальная половая любовь может лишь тогда стать могучим средством
28
социализации индивида, когда этот индивид увидит в объекте своей любви личность, во имя которой он отказывается от эгоцентризма своей собственной персоны. Чем больше любящий ограничивает себя во имя любимого, тем богаче он сам становится. Человеческая любовь лишь тогда поднимет индивида на высокие рубежи социальной зрелости, когда он осознает всю меру ответственности, своих обязанностей перед другим человеком, другими людьми, всем обществом. Без всего этого так называемая любовь превращается в свою противоположность: из формы социализации в форму десоциализации, из фактора очеловечивания — в фактор низведения человека до животного состояния.
XX век называют веком юности. И не только потому, что в наше столетие (особенно после второй мировой войны) резко увеличилась количественная доля юношества в общем составе населения планеты, но главным образом и прежде всего потому, что невиданно возросла политическая роль юношеского (в том числе и студенческого) движения в общественной жизни, социальном движении нашего времени. Социальная активность юности, критическая по отношению к устоям и традициям эксплуататорского общества, становится весомым фактором современности.
Хотя в юношеском и молодом (по Шекспиру — «солдатском») возрасте человек чувствует большой прилив сил и стремится к идеалам, эти силы могут быть направлены в разные стороны, а идеалы — далеко не у всех и не всегда одинаковыми. Хорошо известен революционный романтизм юности, но не менее известен и юношеский пессимизм, источником которого является чаще всего обнаружение молодым, неискушенным в перипетиях жизни человеком несоответствия его собственных отвлеченных идеалов и окружающей, нередко неглубоко и превратно оцениваемой им действительности. Одних «бросала молодость на кронштадтский лед», других — в колонны гитлерюгенда и толпы хунвэйбинов.
Зрелый возраст («с брюшком округлым»)—это возраст максимальной продуктивности, максимальной отдачи человеком того, что он может дать обществу — современникам и потомкам. По Н. Я. Пэрна, после 30 лет у человека наступает кульминация творческой и вообще духовной жизни, к 40 годам — вторая, наиболее плодоносная вершина его деятельных способностей, а после 50 лет приходит мудрость, человеку открывается то, что раньше было недоступно [196, 123—125].
Хотя к этому времени индивид пережил уже апогей своего развития и природное, биологическое уносит его вниз по склону
29
жизни, личность человека, напротив, продолжает свое восхождение, обогащаясь опытом прошлых лет. Опыт жизни—это умение соизмерить новый день, новую ситуацию с пережитым, подчинить чувства разуму, отличить желаемое от возможного, а возможное от действительного. Это, наконец, глубокое осознание причастности делам своего народа, класса, своему времени.
Но развитие личности не обеспечивается простым увеличением хронологического возраста. Солидный возраст лишь дает возможность для проявления всех человеческих сил и способностей, но он же и таит в себе реальную угрозу остановки движения, успокоения, довольства достигнутым и, как следствие всего этого, застоя, а то и регресса личности (превращение ее в «шаблонных правил и сентенций кладезь»). Развитие личности может быть деформировано и остановлено и в более молодом возрасте, если этому способствуют сами социальные условия: отчуждение труда, сведение рабочего времени к времени вынужденной, чуждой человеку деятельности в качестве придатка вещественных элементов производства, а так называемого свободного времени — к времени стандартизованного досуга.
«Земную жизнь пройдя до половины», человек воспроизводит заново свою сущность — в детях. Вслед за половой любовью любовь к детям — это вторая, еще более высокая ступень жизненного, нравственного развития человека. Как и истинная половая любовь, любовь к детям есть самоограничение. У демографов даже появилось понятие «цена ребенка» для обозначения совокупности издержек, на которые должны пойти те, кто решил родить и воспитать ребенка. За эти издержки «дальновидные» люди ожидают компенсации: в казачьей дореволюционной стани-це — это надел земли на сына, в старом патриархальном кишлаке— калым за дочь, в более просвещенное время детьми «обзаводятся», чтобы иметь на старости лет кормильца. Но ребенок— не просто продолжение рода. Он не столько берет, сколько дает: он дает нам радость бытия, осмысленность жизни, он дает нам бессмертие.
Пожилой возраст приносит плоды с того дерева, корни которого уходят в детство и юность. К концу жизни, пишет Шопенгауэр, люди как бы снимают маски и становится ясно, кто есть кто [244, 23]. Человек будто бы взобрался на высокую гору: он видит далеко, но видит крупные хребты и отроги, мелкие же уступы и рытвины теряются, выравниваются перед его взором. Конец жизни становится все ближе, но опыт, мудрость человека приобретают огромную общественную ценность. Отказавшись от суеты, освободившись «от ограниченных интересов и осложнений
30
внешней действительности» [63, 79], можно сосредоточиться на главном, подвести итоги.
О том, какой высоты может достичь человеческий дух в годы «перед заходом солнца», можно судить, вспомнив последние творения Гете и Гюго, Толстого и Микельанджело, Циолковского и Вернадского, Шоу и Павлова. Эти старцы не только не отстали от своего времени, но опередили его на целые века! Но можно, разумеется, умереть социальной смертью и намного раньше, чем физической, быть забытым при жизни. В таком случае собственно социальное время исчезает, и индивид доживает свои дни по законам природы.
И наконец «последний акт пьесы»: беспомощная старость. Если она есть действительно «второе детство, полузабытье: без глаз, без чувств, без вкуса, без всего» — то это патологическая старость, которую, как и всякую другую болезнь, нужно лечить. Так считал И. И. Мечников, так считает и современная гуманистическая наука.
На наш взгляд, только человек, достигший старости, имеет полное и всестороннее представление о жизни. Шопенгауэр сравнивал жизнь с вышивкой: первую половину жизни с ее красивой лицевой стороной, вторую половину — с ее обратной стороной — менее красивой, но зато более поучительной [244, 9].
Паскаль прав: время человеческой жизни — это миг в океане вечности. Но прав и Эпикур: локальное время — это спасение для человека, прибежище человеческой личности.
И все же человек хочет жить долго. Но как? Один из героев Киплинга, чтобы продлить себе жизнь, решил «висеть на веревках, прикрепленных к потолку комнаты, и позволять круглой земле вертеться под ним» [129, 452]. Это злая шутка. Мера человеческого времени — не обороты Земли, а дела самого человека.