новая папка 2 / 17091

осталась за пазухой. Подняла Параша голову, увидала меня да так вот, батюшка...

так... так вот... так и залилась, и залилась. "Батюшка, -- говорит,-- батюшка... о-ох, помолись за меня, грешную..." -- да дальше-то уж и не выговорит ничего. Надел священник на нее мой крест, перекрестил ее и стал уговаривать; потом отошел, обратился ко всем да и говорит им; а они стоят все в ряд, по обеим сторонам солдаты; отошел да и говорит: "Дети, -- говорит, -- помолитесь богу и проститесь с родной землей... проститесь в последний раз с Москвою..." И чего уж, кажись, батюшка, ведь вот тут невесть какого народу не было; другой и душегубец либо разбойник какой, а как сказал он им это слово, так вот все навзрыд и залились; и меня самого слеза пробила. Тут забили в барабаны, и пошли они в дальнюю дорогу... В тот же день пошел я домой. Михайло мой в это время как словно маленько поправился; мало-помалу совсем стал на ноги. Да не впрок пошло ему здоровье. Весну целую ходил без дела и лето также. "Охоты, -- говорит, -- ни к чему нет", -- да и все тут; что ты станешь с ним делать! Ходил он так-то, почитай, все лето, по осень опять загулял; курил, курил да и закабалился в бурлаки; будет этому скоро два года. А все ведь, батюшка, коли поглубже плыть в этом деле, -- все ведь фабричная жизнь виновата... Эх, кабы не послушался я тогда нашего народа, повел бы парня по отцовскому рукомеслу, так вестимо не то бы и было: наша рыбацкая жизнь простая,--не то, что ихняя -- фабричная!.. Остался я так-то одинодинешенек. Добре тоска одолела меня. К тому и зазорно было как-то глядеть на своих-то: опостыла мне Крапиловка, да и дом-то опостыл совсем; землю свою сдал я соседу, а сам пошел внаймы к чужим людям... В Крапиловку, почитай что, теперь и не заглядываю; как заглянешь туда, сам спокаешься; ходишь, ходишь потом, -- словно камень на сердце лежит у тебя... Лучше и не ходить... Бог с ними!..

--А что ж сталось с Лукерьей? -- спросил я после минуты молчания, -- неужто она о сю пору живет в Крапиловке?

--Нет, батюшка, давно пропала... померла прошлую весну; послали ее, слышь, в погреб: оступилась да и повихни себе ногу... нога болела, болела, пухла да и сгубила ее!.. Во всем, сказывали мне, спокаялась, во всех лихих делах своих!..

Старик снова замолк и потупил голову.

Мы прошли с четверть версты, не сказав друг другу ни слова. Во все это время Сизой шел подле. Изредка махал он хвостом и забегал вперед, чтобы устремить на хозяина желтые зрачки свои, заслоненные вкривь и вкось шершавыми бровями. Он видимо был почему-то не в духе; но мрачное расположение Сизого не было, однако ж, продолжительно. Как только стадо свернуло с дороги влево по направлению к деревне, где нанимался пастух, Сизой залился звонким лаем и, распушив хвост, полетел делать распорядок, как говорил дядя Савелий. Густое облако пыли, не сквозившее уже от солнечных лучей, которые только что потухли на горизонте, скрыло от меня и стадо, и Сизого. Вскоре я потерял из виду и самого дядю Савелия.

Я удвоил шаг, чтобы скорее дойти до мельницы. В воздухе чувствовалась уже свежесть, которая свидетельствовала, что Ока не очень далеко; дорога начинала

опускаться; бока долины понижались, расходились амфитеатром и сглаживались с дальней местностью. Немного погодя на огненном, постепенно бледнеющем небе обозначилась фиолетовая, слегка зарумяненная линия горизонта; еще несколько шагов вперед -- и я увидел Оку; там выступили луга с последним заворотом Смедвы; ближе всего, почти под ногами, возносились темные, неправильные группы ветел; кое-где сквозь сучья проглядывало багровое небо; тут же, между стволами ветел, чернела плотина, и на одном конце ее рисовался причудливый профиль мельницы с прилепленным к боку амбаром, спуском для воды и колесами; на боку лежала опрокинутая лодка. Ветлы со своими огненными просветами, плотина с своими шестами, тварнями, растянутым бреднем и самая мельница целиком перекидывались в широком, сверкающем пруде; на поверхности его, гладкой как розовое зеркало, играла рыба и появлялись затем кружки, которые расширялись и зазубривали дрожащими серебряными нитками то место, где отражалась мельница. Окрестность между тем темнела, и в ясном, постепенно синеющем небе начинали зажигаться звезды. До слуха доносились какие-то неясные, замирающие звуки... Наконец все смолкло и окуталось тенью... В окне мельницы мелькнул огонек и заиграл в воде вместе со звездами...

Минуту спустя я стоял уже на плотине и бросал прощальный взгляд на Смедовскую долину.

1852