новая папка 2 / 16899

--Убьют,-- уныло ответил Гамид.

--Среди бела дня?! А еще солдат!

Гамид автоматично пошел к своим. Точно во сне мелькали перед ним и базар и бритые головы грязных, волновавшихся татар.

-- В другой раз идет продавать! -- крикнул Айла подходившему Гамиду.

Гамид растерянно начал было что-то говорить.

-- Врешь, не продашь больше! -- с закипевшей ненавистью крикнул взбешенный татарин и, замахнувшись, опустил свой тяжелый кулак на голову Гамида.

Это было то, чего ждал Гамид: жена, отец, родная деревня -- все яркой картиной встало и пронеслось в последний раз.

Тысячи кулаков поднимались и опускались на голову лицо, плечи, грудь и спину Гамида.

В другом месте базара так же расправлялись с другим заподозренным.

Прибежавшая полиция отняла только одни изуродованные трупы.

Айла успел уже переброситься с Финогенычем, и татары опять отдавали свои серпы, нанявшись по пяти рублей и получая по пятьдесят копеек задатку на серп.

Никому не было больше дела до убитых.

-- Собаке собачья смерть,-- равнодушно обходили бурлаки их трупы.

Какой-то экипаж остановился возле трупа Гамида.

--Молодой,-- тихо, с сожалением заметила дама, выглянув из экипажа.

--Жена? -- обратилась она к Мялмуре.

--Жена,-- ответила бледная, высокая Мялмуре.

--Красивая какая,-- сказала дама своему мужу, и экипаж поехал дальше.

Идут татары спешно, судорожно по дороге с базара. Обгоняет их экипаж.

--Почем? -- высовывается к ним господин.

--Пять рубля! -- растерянно кричат ему бурлаки.

Господин качает головой:

-- Дешево!

На лицах татар отчаянье и слезы:

-- Такой хлеб?! Двадцать человек на десятину!! Ай, ай, ай... Неволя гонит!

--Хуже неволи! -- кричит другой.

--В неволю идем, господин милостивый...-- И еще быстрее, словно убегая от своих мыслей, спешат за исчезающим экипажем бурлаки.

Две недели прошло.

Был тихий вечер.

Пыль улеглась на дороге, и вечерний аромат полей охватывал со всех сторон заброшенную татарскую деревушку.

Старый Амзя сидел у своего шалаша и, помолившись Аллаху, тихо пел стихи из корана.

Несется его монотонное пение, смотрит Амзя на далекий закат и, охваченный миром и тишиной прекрасного вечера, поет свою песню:

Велик Алла!

Алла, Алла -- один он!

И так звонко в тиши вечера несется все тот же засыпающий припев:

Алла, Алла -- один он!

Нет мыслей в старой голове Амзи. Знает он только, что велик Аллах и пророк его Магомет. Знает он, что и ему, старому, дал он покой и мир.

Но если бы этот покой волей Аллаха был нарушен, то велик Аллах!

Алла, Алла -- один он!

И покорен его воле старый Амзя.

Вот потухло солнце, и в золотых облаках по небесным бирюзовым полям чья-то высокая, длинная тень шагает, высоко подымая свои длинные ноги. "То правоверный,-- думает Амзя,-- кончил счет своих дней на земле и спешит к Аллаху за наградой. Отведет Магомет его в свой рай и даст ему гурий". Так и старый Амзя уже скоро пойдет к своему богу, и возвратит там ему Магомет его молодую силу. Поет Амзя и не видит, как чья-то тень промелькнула пред ним.

Поднял Амзя голову и не верит своим старым глазам: стоит перед ним Мялмуре. Стоит и, как велит закон, смотрит не на него, а далеко в сторону. Не ему говорит она, потому что закон не велит разговаривать с тестем,-- говорит она ночи, что надвигается со всех сторон:

--Умер Гамид... Убили бурлаки Гамида...

--За что убили? -- эхом звучит голос старого Амзи.

--Цену сбавил.

Понял все старый Амзя и ничего не спросил больше о сыне.

--А зачем ты с людьми жать не осталась? Кто будет платить ваш долг?

--Я к отцу уйду,-- угрюмо отвечает Мялмуре, и сердце ее замирает тревогой..,

Не стал и ее больше спрашивать Амзя.

Она молода и красива: отчего не уйти ей к отцу?

Ушла Мялмуре. Один остался Амзя.

Никого сразу не стало теперь у него.

Сидит он и, как прежде, все поет свою песню. Дрожит его. голос, и тоскливо несется пеоня навстречу надвигающейся ночи. Алла, Алла -- один он!

Смотрит Амзя туда, где горит еще далекий закат: один он теперь, старый Амзя.

Было время, не один он был. Помнит он лето, как с женою ходил бурлачить. Все лето бурлачил; но были дожди, было много прогульных дней, и много проели они тогда заработанных денег. Думал много тогда заработать, а с пустыми карманами пришлось назад идти.

Была поздняя осень, и холодный ветер насквозь продувал летнюю одежду. Заболел тогда сын его, маленький Абдул с толстым животиком, черный, как земля, в разорванной рубашонке, с голыми тонкими ножонками, с тюбетейкой на голове. Все вез его Амзя в ручной тележке, пока не умер Абдулка. Зарыли тогда его на шихане, где зарыт уже был один бурлак, которого в это лето убили с целью ограбить: знали, что нес он деньги домой, а один без семьи был,-- подстерегли и убили. Рядом с ним и Абдулку зарыли. Так и зовется шихан: татарская шишка. Плакала баба тогда: не дошла и до дома -- родила Гамида. Много беды они приняли, пока дошли до своей деревни. Ждали Амзю кредиторы с деньгами, а он показал им только пустые карманы. Ждали и те, кто прошлой зимой наняли его за четверть цены их хлеб жать,

Много беды и потом было: рос Гамид, и хорошо помнит его Амзя, как бегал он ребенком по селу в своей тюбетейке и еще не знал, что такое свет божий. Свет божий...

Поет старый Амзя, и низко падает его старая голова.

Луна всплыла и зажгла голубыми и серебряными огнями округу. Закутался лес, и седой туман поднялся над рекой.

Муэдзин прокричал с высокого минарета:

-- Алла, Алла бис Мелла иль рахман!

Завыла где-то собака, и опять все стихло. Свет божий измаял старого Амзю, вымотал все его жилы, иссушил всю его душу, сердце изорвал крючьями. Ах, как

больно эти крючья рвали сердце! Умерла старуха и не увидела, как вырос сын. Другой на трех женат, а у Амзи и на одну не было больше денег. Никто не пойдет без денег. Так и прожил Амзя. Ждал, пока вырастет сын. Вырос,-- в солдаты взяли. Ждал, когда вернется. Вернулся...

Теперь, больше нечего ждать.

Поет Амзя, но уже то не песны то старый волк одиноко воет в голубой лунной

ночи...

Дальше подвинулась ночь.

Лежит Амзя и не знает, спит он или идет,-- все идет, как и прежде бывало, бурлаком с женой и сыном.

Идут они,-- жена и сын,-- где-то близко, близко, и легко им, а ему все труднее, и подгибаются его старые ноги.

И тихо стонет во сне Амзя.

Молодой добрый барин подъехал на рассвете, и напрасно кричал ямщик, чтобы Амзя отпер ворота. Слез с козел, наконец, ямщик и сам отпер ворота.

А Амзя лежит без движения, и при виде этой старой изможденной фигуры барин подумал, что умер татарин.

--Жив он или умер? -- спросил он ямщика. Подошел ямщик, тронул кнутом:

--Жив.

Слез барин и сам подошел. Лежит Амзя, и глаза его смотрят на барина.

-- Ты что лежишь?

Разве лежит он, Амзя? Нет, он идет, тяжело, но все идет, и с ним вместе идут и жена и дети его. Только им легко, а ему все труднее.

Ждал барин, ждал и опять спросил:

-- Ты что лежишь?

Кто-то зовет его.

--А!-- отозвался Амзя и, оглянувшись на барина, спокойно ответил:

--Устал маненько.

Но вдруг сознание возвратилось к Амзе, и он стал ерзать бессильно своими худыми, как плети, ногами, стараясь упереть их в пыльную землю, чтобы подняться. Его истощенное лицо было так сосредоточенно и спокойно, словно кто другой за него подымался.

-- Лежи, лежи... на вот тебе...

И барин сунул в его руку двугривенный. Какой-то ток точно пробежал по телу Амзи, он быстро поднес руку к глазам и внимательно-тревожно спросил:

--Серебро?

--Серебро, серебро,-- наклонился барин.

--А-а! -- глубоко, с наслаждением, удовлетворенно вздохнул старый Амзя.-- А-а- а.-- И прочувствованным голосом ломанно заговорил: -- Спасиби, спасиби, добрый... мой добрый господин.-- Он вдруг задумался над чем-то и рассеянно повторял: -- Спасиби!

Но, опять вдруг спохватившись, как будто боясь, точно за какой-то другой работой, забыть это слово, он стал все твердить:

-- О, спасиби... спасиби...

Утром нашли старого Амзю без памяти, в бреду. Он открывав свои блуждающие глаза, когда его подымали, и ничего не понимал.

Зачем тревожат его, когда вот сейчас он пойдет по небесным полям, пойдет с женой и детьми, пойдет прямо к Магомету, где за горе земли ждет его рай?

К вечеру умер старый Амзя.

И, может быть, в первый раз с своего появления на землю он лежал теперь с тем бесконечным покоем на лице, какой дарит только одна одинаково ко всем равнодушная смерть.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые -- в журнале "Мир божий", 1895, No 1.

В письмах Гарин называет рассказ "Старый Амзя" и "Гамид". "Пожалуй,-- писал Гарин в одном из своих писем Иванчину-Писареву,-- вместо "Бурлаки" лучше назвать "Гамид" или "Старый Амзя" (без даты. ИРЛИ). Писатель предназначал рассказ для "Русского богатства", где в 1894 году были напечатаны "Деревенские панорамы", и в дальнейшем предполагал включить его во второй том "Очерков и рассказов". "Посылаю Вам на декабрь "Старого Амзю",-- писал он ИванчинуПисареву 2 ноября 1894 года.-- Я ручаюсь за одно: я добросовестно передал зеркало нашей интеллигентной жизни среди землевладельцев. Это не карикатура: действительность хуже.

Уровень так понизился.

Я касаюсь здесь больных вопросов.

Во-первых, без них какой интерес кому в моем писании.

Во-вторых, нельзя обходить действительной жизни.

В-третьих, высказываются мои герои, а не я, и я как автор всей постановкой вопроса прихожу, кажется, к более широкой программе, чем каждый из моих героев. Точек на i я нигде не ставлю.

Мне и Наде [Н. В. Михайловской] кажется, что "Амзя" хороший конец для деревенских панорам и их можно выпускать теперь отдельным изданием. Местами недостаток художественности, но мысль тверда и выдержана" (ИРЛИ).

Несколько позднее Гарин писал ему же:

"Не знаю, как Вам "Амзя" понравится: я пять месяцев с ним бьюсь. Первому впечатлению не поддавайтесь. Конечно, проще писать Ярыщеву [то есть рассказы типа "В усадьбе помещицы Ярыщевой"]... вещь, которая всех удовлетворяет, но ведь разве в том дело, чтобы пройти в жизни так, чтобы никого не задеть? Не в этом счастье.

Задеть, сломать, ломать, чтоб жизнь кипела. Я не боюсь никаких обвинений, но во сто раз больше смерти боюсь бесцветности..." (письмо от 10 ноября 1894 года. ИРЛИ).

В этом же письме Гарин просит Иванчина-Писарева "помягче" отнестись к его "Амзе". "Этот "Амзя" все-таки свежим веет,-- пишет ему Гарин,-- это из жизни...

Нам нельзя закиснуть в старом, ибо иначе порастем травой забвения" (ИРЛИ).

Однако рассказ не был опубликован на страницах "Русского богатства"; не был он включен и во второй том "Очерков и рассказов".

Стр. 599. Алла, алла бис Мелла иль рахман! -- Во имя бога милостивого,

милосердного (арабск.) -- начало мусульманской молитвы.