новая папка 2 / 18626
.pdfкаменные, все три одинаковые, и над каждым домом по башне; пестрые какие-то деревянные башни, не то готические, не то голубятни, еще левее и пониже - фабрика. И дома, и фабрика, и башни принадлежат купчихе В[ешняковой].
-Дома хозяйка? - спрашивал я у ворот сторожа, расчесывавшего себе гребнем волосы на пороге сторожки. Собака зарычала на меня.
-Ничего, небось не тронет. Нету хозяйки дома - у обедни, - говорил он, не глядя на меня и погруженный в чесание головы.
-А где пройти к ней в дом?
-А вон ступай туда - вон башни-то, башни-то.
Пришел я к башням; все три дома стоят на одном дворе.
В одной башне, как видно, хозяйское помещение, налево - башня для прислуги, направо - башня для складу товара, на дворе - никого. Подумал, подумал, пошел в левую башню и спустился в подвал. Низкая комната с голыми кирпичными стенами, сырость, воняет кислятиной; вдоль стены сделаны нары, на нарах сидит мужик и чинит рубашку.
-Кого тебе?
-Я хозяйку подожду здесь.
-Проходи дальше.
Вошел я в другую комнату; тоже сырость, вонь и грязь. Большая печь, квашни с тестом и мучные мешки, сваленные в груду. У окна стоит солдат в куртке, в фартухе, с трубкой в зубах и разговаривает с каким-то фабричным.
-Можно мне здесь посидеть, пока хозяйка вернется от обедни?
-Что ж, посидите, - приветливо говорит солдат, засовывая палец в трубку. - Дальние будете?
-Из Москвы.
-С Москвы?.. Сами-то московские будете?
-Московский.
-Так. А далеко ли проходите?
-Теперь пока недалеко: до Богородска.
-Это точно, что недалеко. А нашу-то вам на что?
-По фабричным делам.
-По фабричным. Ну, она теперь скоро приедет. Обедня небось отошла. Присядьте, посидите.
Яприсел на лавку и закурил папиросу. Солдат выколотил свою трубочку, засучил рукава и принялся за квашню.
- А-ах, дела, дела божьи, - говорил он, вздыхая. - Люди в кабак, а мы за работу.
Наконец приехала хозяйка от обедни. Солдат-хлебопек сходил в среднюю башню и доложил обо мне: велели позвать в кухню. В сенях встретила меня какая-то нянька с предварительным допросом и с явным намерением выведать от меня - зачем я пожаловал; но я держался крепко и не поддался ее ухищрениям: нужно мне хозяйку,
-да и все тут. Пошла нянька наверх, и через несколько минут впустили меня в кухню, потом отворилась дверь, и на лестнице показалась женщина лет под 50.
- Что ты, голубчик?
Яотвечаю, что так и так вот, - желательно было бы посмотреть фабрику, получить некоторые сведения...
Хозяйка начинает выражать в лице еще большее недоброжелательство, наконец говорит: - Я никакой повестки от станового не получала, какие же там еще сведения?
Яобъясняю, что дело мое вовсе не касается станового, что я обращаюсь к фабрикантам, полагаясь единственно на их снисхождение и любезность, что, наконец, мои желания до такой степени ни для кого не обязательны, что я почту себя совершенно счастливым, если г-же В[ешняковой] угодно будет хотя слегка ознакомить меня с экономическим положением ее фабрики и дать самое поверхностное понятие о ее деятельности. Госпожа В[ешнякова], выслушав меня, начала пожимать плечами, разводить руками, поднялась на лестницу еще на одну ступеньку выше и, не смотря мне в глаза, заговорила вдруг что-то такое ужасно неопределенное.
- Это, конечно, - говорила она, - мы люди торговые... что следует, мы вносим, все силы-меры употребляем, чтобы оправдать себя перед начальством. Мы никогда не отказывались, на нас никогда начальство не жаловалось... - а прочее, до такой степени мало идущее к моему делу, что я тоже начал разводить руками и попытался было объяснить ей, что между мной и начальством нет ничего общего; но г-жа В[ешнякова] уже не слушала меня и почему-то пожелала узнать, есть ли у меня вид или какое-нибудь предписание от ближайшего начальства. Я объявил, что вид у меня есть и, кроме того, еще имеется "свидетельство от Общества любителей российской словесности для свободного собирания песен, сказок, пословиц и вообще всего, что касается языка, нравов и обычаев русского народа". Но тут произошло удивительно странное и неожиданное обстоятельство. Г-жа В[ешнякова] вдруг ни с того ни с сего на меня прогневалась, начала кричать, замахала руками и наговорила мне таких вещей, что я решительно стал в тупик.
- Помилуйте, - взывал я, растерявшись, - чем я подал вам повод сердиться на меня? Я просил у вас только позволения посмотреть фабрику: мне больше ничего не нужно.
- Ты мне, голубчик, легарии-то эти не читай, - кричала г-жа В [ешнякова], - что ты дурочку-то строишь из меня, я и так не умна. Не на такую напал. Мы, голубчик, всяких видали. Нас на бобах-то не проведешь... - и пошла и пошла.
Я поклонился и вышел. На дворе еще слышно было, как г-жа В[ешнякова] кричала на дворника и на хлебопека, доложившего обо мне.
"Ну!.. - думал я себе, наскоро пристегивая ранец, - хорош же я был гусь, когда просил ее - хотя слегка ознакомить меня с экономическим положением ее фабрики!"
[II]
Встреча в роще. - Леоново. - Постоялый двор. - Священник. - Церковь. - Фабрика Суворова. - Конторщики. - Фабрика Молочникова. - Англичанин-управляющий.
За вешняковской фабрикою опять пошел ельник с песчаного тропинкою в Леоново; в роще стояла пахучая, успокаивающая прохлада.
"Из чего я бьюсь и переношу оскорбления? - думал я, садясь на траву в стороне от дороги.- Лег бы вот здесь, да и лежал целый день. Глядел бы себе, как белые тучки плывут в вышине; как векши, распустив свой пушистый хвостик, перелетают с дерева на дерево, да прислушивался бы к этому странному шепоту, что ходит украдкой здесь понизу. Вон журавли потянули к югу и усиленно машут своими тяжелыми крыльями. Должно быть, поздние журавли. И люди тоже здесь поздние..." - думал я, лежа под елью и глядя вверх на улетающее стадо журавлей.
- Почтенный! Нет ли огоньку? - сказал кто-то невдалеке.
Я повернул голову в ту сторону; но так как перед этим я долго смотрел на небо, то все перед глазами у меня вдруг покраснело: не могу ничего рассмотреть. Вижу какие-то кровавые пятна, вижу, что идет ко мне красный человек, но кто такой, не разберу. Вглядываюсь: мужчина в долгополом сюртуке, с бородой, за спиной у него бочонок.
-Огоньку одолжите, трубочки смерть хочется; с самого с утра не курил. Вырубил я огоньку, закурил он трубочку, сел подле меня.
-Далеко отсюда до Леонова? - спросил я.
-До Леонова тут и версты не будет. А вы, должно полагать, не здешние.
-Не здешний. Я московский.
-Из самой из Москвы?
-Из самой. А сами-то откуда?
-Мы то, что ль? Мы у Вешняковой на фабрике в ткачах состоим, да вот, признаться, в Леоново за вином ходил: ребята послали; дело праздничное, - известно - без этого нельзя.
Ткач был небольшой худенький человечек, но в то же время очень шустрый и проворный на вид. Ручки у него были крошечные, точно у девочки.
Глядя на его убогое телосложение, я все думал: как это он мог нести на плечах такой бочонок?
-Дорога нынче водка стала? - сказал я.
-Беда; хошь совсем бросай пить.
-Что ж? Разве нельзя бросить?
-Нам это никак невозможно. Это точно, что по деревням многие совсем оставили. Вон по Можайке, десять верст от Москвы, деревня есть, - другой год не пьют, и ничего, не жалуются; самовары завели, к чаю охоту большую имеют. А что нам? нам без вина никак невозможно: наше дело такое. Без вина работать не станешь.
-Будто уж так и невозможно без вина работать?
-Работать отчего не работать. Мы от работы не бегаем. Под лежачий камень, говорят, и вода не подтечет; а главная вещь, - без вина праздника не бывает. Неделю-то маешься, маешься около стана, спину тебе всю разломит, глаза словно вот застилает чем, грудь примется ныть, опять сидя ноги отекут. Ну а праздник придет - вышел на улицу: народ гуляет, девки песни поют; все в трактир да в трактир; думаешь, думаешь: да что ж это, братцы мои, да никак и мне сходить? а? глядишь, и сам пошел.
Говоря это, он сильно декламировал, морщил брови и дотрогивался до меня пальцем, но эта прыть и эта развязность вовсе к нему не шли. Так и видно было, что в сущности он должен быть человек очень смирный, может быть даже очень мягкая, впечатлительная натура и что ухарские замашки явились у него не вследствие потребности, а просто из подражания и привились в продолжительное пребывание на фабрике.
-Много, я думаю, на трактир у вас денег уходит?
-Известно, не мало, но, однако, мы к этому привычны с измалолетства. Сами вы посудите: народ мы больше все холостой, всю неделю работаем, куда же теперь в праздник идти? - в трактир. Ну, кто семьями живут, те больше дома находятся, потому как у них свое хозяйство, опять же дети. Да и то дома-то сидят только что постарше. А холостому что? Одна голова не бедна, а и бедна, так одна. Трактирщик в долг верит; оно точно, что дороже, зато в полном удовольствии время проводишь. А что дома сидеть, да это по-божьи праздник провести в те поры никак невозможно. Да как же это дома в праздник сидеть? да это... Ах ты господи! да я и вздумать-то этого не могу. Да в одиночестве теперь и то в голову придет, что человек жизни может решиться.
Уж это я верно говорю, без обману; как я сейчас по себе знаю. Тут ты и жисть-то свою проклянешь. В будни как можно; в будни все ничего: первое дело - народ, второе дело - за работой, ну и ничего; так, будто окоченеешь весь, а в праздник?.. Тут оно и пойдет и пойдет. И что, мол, я за несчастный за такой? не имею я себе ни дня, ни ночи спокою, нет-то тебе радости никакой, люди гуляют, а ты вот сидишь один-одинешенек, как есть сирота, сирота круглая, бесприветная... то есть, кажется, с этой с одной думы так хоть в омут, так в ту же пору. Ей-богу! Ну а вот как купишь винца, в голове-то загудет, ну и на сердце полегчеет. Унывать, сказано, грех.
Он засмеялся и нагнулся, чтобы заглянуть мне в лицо, желая, вероятно, удостовериться, убедился ли я в том, что в праздник действительно без вина обойтись никак невозможно.
-А ведь и пора. Небось ребята заждались. Чай, теперь думают: что, мол, это такое - нейдет? Деньги не оборонил ли, мол, как, упаси господи?..
-Прощайте! Пора и мне.
Пошел я по тропинке: ельник стал мельчать, редеть, тропинка разбежалась в разные стороны и наконец совсем потерялась в небольшом овражке, за которым уже виднелось шоссе и большое село с белой церковью, старинным барским домом и застывшим прудом. Это Леоново. Трактиры, постоялые дворы, мелочные лавочки с лаптями и мятными пряниками, воза с отпряженными лошадьми, колодцы... одним словом, село на большой дороге во всей форме. Утро еще было, народу на улице много; тарантасы, телеги и обозы то и дело сновали по селу. Зашел я в первый постоялый двор, который показался мне попроще, поменьше, и застал хозяев за самоваром; тут же сидели две молодые бабы, трое или четверо детей да один проезжий крестьянин.
-Чай да сахар!
-Просим милости чаю кушать! - отвечали все в один голос.
-Садись с нами, голубчик! выпей чашечку, - говорила старуха хозяйка. - Небось не пил еще; обедня только отошла. Уйди, Машутка! - сказала она девочке. - Пусти его.
Я сел у стола, взял чашку...
...Стали вылезать из-за стола. Проезжий крестьянин потребовал для своей лошади овса и вышел с хозяином из избы, а бабы начали убирать посуду.
От хозяйки узнал я, что в селе священник молодой, и пошел к нему. К величайшему удовольствию моему, священник действительно оказался молодым и вдобавок еще очень милым и очень любезным священником. Повел он меня посмотреть церковь, замечательную в архитектурном отношении * (в чем я, правду сказать, ничего не понимаю). В церкви же я видел пять очень дорогих картин, купленных в Италии строителем церкви, князем Петром Александровичем Голицыным.
1-я. Запрестольный образ: "Снятие со креста", копия с Рубенса, заплачен 5000 рублей серебром. 2-я. "Нерукотворенный образ", очень хорошей работы, неизвестного художника.
3-я. "Трех радостей" - Вики *.
4-я. "Крещение Иоанна" - французской школы, Стелла *; заплачена 3000 рублей. 5-я. "Рождество Христово" - Торелли *.
Образов в церкви не много; кроме дорогих, есть еще два-три огромных изображения суздальской работы, гораздо больше итальянских. Той же участи подвергается и бронзовое распятие художественной отделки, потому что Спаситель изображен с поднятою вверх головой, а не с опущенным лицом, как обыкновенно на образах византийской школы.
После осмотра церкви пошли мы в сад, разбитый во французском вкусе позади большого старинного дома. В доме, говорят, есть коллекция картин и статуй, но я их не видел, потому что дом заперт. Сад с разоренными и запущенными грунтовыми сараями, с китайскими беседками и изломанными фонтанами - зрелище очень печальное по некоторым воспоминаниям, пробуждаемым этими вещами в душе русского туриста. Таких домов
исадов осталось теперь не много; меркантильное направление не щадит их и быстро сметает один за другим эти памятники еще недавней старины.
-Вот здесь, в этом сарае, - говорил священник, - есть апельсинные деревья, которым теперь уж под пятьдесят лет; никто их не покупает, потому что они требуют огромного помещения, кроме того, перевозка их обошлась бы слишком дорого; заниматься ими некому, да и не стоит, любителей же теперь таких нет, и этакое сокровище гибнет в двух шагах от Москвы.
После обеда ходил на суконную фабрику С[уворо]ва. Пошел я больше для того, чтобы пройтись. Погода стояла отличная, день праздничный; фабричные гуляли по улице и толпами и врассыпную бродили в роще; через рощу же шла и дорога на фабрики С[уворо]ва и М[олочнико]ва.
"Не скажут, ничего не скажут, - думал я, - да еще и обругают. Да и кто им велит рассказывать о своих делах всякому бродяге. Экой вздор я затеял! Какой же фабрикант в трезвом виде пустится с незнакомым человеком в откровенность. Впрочем, попытать счастия, - может, хоть что-нибудь, хоть нечаянно узнаю. Ведь мне все равно что ни узнать: с меня не спросится".
Между дерев, влеве, на пригорке показались дома. Подхожу я к воротам.
-Дома хозяин? - спрашиваю сторожа.
-Дома.
-Можно его видеть?
-Ничего - войди.
"Патриархальность, - думаю себе, - сторож не будочник, и то хорошо, одним мытарством меньше".
В передней встретили меня запах розмарина и одутловатая горничная с красными щеками; потом вышел хозяин в теплом пальто, человек средних лет, среднего роста, и даже не очень рассердился за то, что я его обеспокоил; а так только для поддержания своего достоинства подержал меня немножко в передней и потом послал в контору, при этом дав почувствовать, что делает мне большую милость. Что за чепуха! А ведь опять и этот не понял, зачем я к нему приходил. Для чего ж он меня в контору-то послал? Что ж он не добился от меня, чего мне нужно?
Молодой конторщик, большой франт, привел меня в контору и сбегал еще за другим. Пришел другой - постарше, угрюмый и неуклюжий; высморкался, кашлянул и, поклонившись мне, сейчас сел чинить перо. Молодой стал рыться в книгах.
-Скричать прикажете народ или так будете поверять по билетам? - спросил вдруг молодой конторщик, подавая мне кипу билетов. - Нынче праздничный день - народ гуляет; не скоро сберешь.
-Зачем?! Мне ваш народ ни на что не нужен, да бог с ними, и с билетами. Возьмите их, пожалуйста.
-Так я сею минутою составлю реестрик.
-Не нужно мне и реестра. Садитесь-ка лучше - поговорим.
-Слушаю-с.
Лицо его приняло до такой степени удивленное выражение, что я чуть не засмеялся. Он нерешительно сел против меня и приготовлялся разговаривать. Старший конторщик, очинив перо, застегнулся на все пуговицы и тоже пододвинулся к столу с явным намерением принять участие в разговоре. Лицо его в это время было совершенно такое, как у школьника, который притворяется, что знает урок.
-Погода нонче очень прекрасная... - начал молодой конторщик и посмотрел в окно; другой потер себе коленки обеими руками и тоже посмотрел, как будто он об этом в первый раз слышал.
-Да, действительно, - подтвердил я и тут же стал догадываться, что разговор дальше погоды не пойдет.
Мы все трое уныло молчали.
"Экое наказание!.. - думал я. - Вот ведь можно бы теперь у них узнать что-нибудь стороной. Вот поди ж ты! Да и они-то сидят передо мной, точно школьники перед учителем, и совсем собрались отвечать. И что они думают? Экзаменовать, что ли, я их хочу?"
-У вас на фабрике паровая машина?
-Никак нет: конным приводом работают.
-А станов много?
-Ткацких станов - сорок, чесальных - шесть, трепальных - два, стригальных - четыре, бастовальных...
-Ну-у!.. Постойте! постойте! Господи, что ж это будет?..
-Прикажете повторить?..
-Нет, не нужно. Это я так только спросил.
-Угодно на счетах прикинуть? - продолжал старший конторщик, подавая мне счеты.
-Нет-с, и на счетах... тоже не нужно.
Я окончательно сконфузился; а сконфузившись, встал и прошелся по комнате. Конторщики тоже вскочили и на спускали с меня глаз. В это время в дверях показался мужик со шпульками.
-Миколай Митрич! что ж, принять-то когда? Я пришел... - начал было он.
-Уйди ты! - бросился на него молодой конторщик.
-Экой ты, братец! видишь - чиновник, - вразумлял его старший, выталкивая за дверь.
-Так уж вы вот что... - говорил я, подойдя как можно ближе к одному из них. - Уж вы лучше реестрик составьте, а я ужо зайду. До свиданья.
"Ведь бывают же такие несчастные люди, - думал я, выходя за ворота, - которых везде принимают за чиновников и которые стороной ничего узнать не могут".
От с[уворовск]ой фабрики пошла дорога в чащу. Дорога эта вела на фабрику M[олочнико]ва, одну из замечательных в Московской губернии по величине и количеству производства. Шел я туда, собственно говоря, без всякой надежды узнать что-нибудь, шел так себе, больше для очищения совести.
"Если и здесь никакого толку не добьюсь - кончено шляться по фабрикам; брошу их совсем. Из-за чего я и себя и других ставлю в глупое положение?" Когда я рассудил таким образом, мне стало как будто легче на душе. Без всякого внутреннего замирания взошел я на двор м[олочниковск]ой фабрики, без страха и сомнения отпер дверь управительской квартиры и спросил г-на Л. Он отдыхал после обеда, но, несмотря на то, недолго заставил себя дожидаться. Я начал мой обычный монолог. В 10-й раз повторял я то же самое, те же фразы, мне самому опротивевшие до бесконечности; я повторил ту же просьбу в полной уверенности, что ее не исполнят.
Япроговорил все, как заученный урок, и остановился.
Англичанин-управляющий, полный и растрепанный мужчина лет 40, только что восставший от сна, в ваточном халате, молча сидел на диване и совершенно бесстрастно глядел в окно, поглаживая в то же время белого барашка, игрушку, стоявшую на столе. Когда я кончил, управляющий вынул у себя из одного уха клочок ваты, потом из другого и положил их рядышком перед собою. Я ожидал ответа. Управляющий нагнулся к столу и внимательно посмотрел на вату, и я тоже посмотрел; после того он сжал губы, выдвинул их немного вперед и сказал:
- Мм... Я вам вот что скажу...
Я слегка покачнулся к нему.
- По моему мнению, вы напрасно беспокоитесь.
Он хорошо произносил русские слова, но как-то уж слишком отчетливо.
-Почему же вы так думаете? - спросил я, очень хорошо зная, почему он так думает.
-А потому, что вам никто не даст удовлетворительных ответов.
И это был самый удовлетворительный ответ из всех, которые я получал в то время.
-Я очень хорошо понимаю, чего вы хотите, - продолжал он, облокачиваясь на стенку дивана, - но дать вам те сведения, которых вы требуете, я не могу. Я не имею на это никакого права. У меня нет на это доверенности от моего доверителя. Я бы мог... о, конечно... для чего не сказать? Что касается меня, то я с величайшим удовольствием; мне кажется даже, это было бы приятно и самому владельцу, но чтобы сделать это... я не имею права. И я полагаю, ни один управляющий не может отвечать на ваши вопросы.
Я заметил ему, что на фабрике Волкова мне сообщили векоторые сведения.
-Да. Такие сведения и я вам могу сообщить, но все это вы лучше найдете в ведомостях, которые мы подаем каждый год. Это сведения официальные, а что касается коммерческой тайны, то, вы можете быть уверены, - никто вам правду не скажет.
Я начал чувствовать к управляющему что-то вроде признательности, потому что благодаря ему я освобождался от обета, добровольно возложенного мною на себя. С самого начала я уже заметил, что это предприятие мне не под силу, но отказаться от него мне не хотелось до тех пор, пока я окончательно не убедился, что такое собирание сведений по фабрикам - не больше как толчение воды в ступе. Теперь же я положа руку на сердце мог бросить это дело, мог идти куда мне угодно, не придерживаясь никакой программы, бродить по деревням; смотреть, слушать что ни попало, не стесняя себя непременной обязанностию идти туда, куда мне не хочется... одним словом, я был свободен, а этого-то мне и нужно было. Почувствовав себя свободным, я уже не мог усидеть и, крепко пожав управляющему его мягкую английскую руку, пошел обратно
вЛеоново.
[III]
Роща. - Встречи. - Трактир. - Разные сцены. - Свадьба.
Еловая роща вечером, в осеннее время, - это вовсе не то что летом или весною; хотя зелень на ели совсем почти не изменяется, но зато цвет ее осенью становится как будто гуще, синее. Ни шума, ни малейшего шороха: птицы и насекомые всякого рода исчезли; тонкие, прямые стволы, обросшие сероватым мхом и сухими, ползучими травками, - на солнце кажутся металлическими, а красноватые листья мелкого кустарника, точно золотые блестки, рассыпаны по всему лесу вперемешку с бледными прутьями осины и еще какого-то кустарника с продолговатыми, все еще зелеными листьями. Воздух до такой степени чист и в то же время пропитан душистой, холодной сыростью, что просто начинаешь чувствовать жажду, какую-то особенную жажду - вдыхать эту сырость как какое-нибудь питье и вдыхать как можно больше. И как хорошо в это время свернуть в сторону, зайти шагов на пятьдесят в самую чащу, в потемки, и смотреть оттуда на песчаную дорогу, освещенную заходящим солнцем. Тянутся по ней воза, нагруженные кипами хлопка; широко шагая, идут около этих возов извозчики в больших сапогах, помахивая вожжами и покрикивая на лошадей; и этот крик, смешанный со скрипом колес, звонко раздается по лесу.
- Э-эх, чтоб те ободрало!.. - как топором вырубленное, резко проносится в чащу, и там слышно: ободрало...- и вслед за этим щелкают кожаные вожжи по шлее... Запах дегтя и лошадиного пара стелется над возами.
Ты Париж ли Парижочек! Париж, славный городок... -
что есть мочи горланит подгулявший фабричный, возвращаясь на фабрику, и чей-то гнусавый бабий голосишко подводит с переливами:
Не хвались ты, вор-французик, Своим славным Парижом.
Однако поздно становится. Вышел я на дорогу и побрел опять в Леоново. Попадается навстречу целая пьяная компания: двое фабричных ведут под руки молодую, совершенно пьяную девушку; она рвется и бранит их непристойнейшим образом, наконец начинает бранить самое себя.
-Голубчик! за что они меня обижают?! - кричит она, завидя меня и вырываясь.
-Маврушка, леший, вернись! - зовет ее один фабричный.
-Отец родной! заступись! оби-бижают меня, бедную... черти вы эдакие!.. Караул!.. - И девушка повалилась на землю.
-За что вы ее обижаете?
-Кто ее обижает? Нешто ее, дьявола этакого, обидишь. Она и нас-то с тобой уберет одна. Ты видишь - захмелела; домой идти не хочет, вот и орет. Ей в трактир хочется... Вставай, черт! иди домой!
-Батюшки, не пойду! Родимые, не пойду! Ай!.. - раздирающим голосом взвизгивает она.
-Оставьте ее: дайте ей отдохнуть.
-Нельзя ее оставить пьяную: ночь на дворе.
-Дело, сам видишь, ночное; разве ей здесь место? ну? разве место? опять в лесу... сам ты посуди. Нешто это дело? че-орт! - вразумлял меня другой, до сих пор молчавший фабричный.
-За что ж ты меня-то ругаешь?
-За что ругаешь? - чудак! За то и ругаю, что, значит, я тебя люблю. Потому ты порядку не знаешь, вот я тебя
иругаю, чтобы ты порядок знал. Я тебе добра желаю: вот что.
-Полно тебе! - говорил ему товарищ, по-видимому не слишком пьяный, - ты вот пособи лучше Маврушку приподнять.
-Маврушку-то я поднять подыму, и один подыму, а только, главная причина, ее на другое место нужно перетащить, потому чтобы не облежалась; у ней уж такой карахтер: полштоф зараз выпьет, глядишь, совсем обмерла, а на другое место перетащил, ну, и опять ничего, хошь опять полштоф. Это ей все ничего не значит.
К величайшему моему удивлению, Маврушка действительно опомнилась, лишь только ее стащили с места.
-Пьяная... пьяная... - забормотала она. - Разве я пьяная? ну, пьяная... ну что ж, что пьяная? Уйди! - кричала она мне. - Миша! поцелуй меня! Михаил Тиханыч, поцелуй! Голубчик! Миленькяй!..
Началась очень чувствительная сцена. Товарищ Михаил Тихановича, тот самый, который меня вразумлял, стал было упрекать его в слабости характера, но кончал тем, что и сам свалился к ним на траву. Я и ушел. Ложиться спать было еще рано, а потому я счел за лучшее сходить в трактир посидеть и спросить себе чаю. В двух небольших комнатах с пестрыми обоями и низким потолком (из которых первая была и кухня и буфет в то же время) за маленькими столами сидело человек 50 разных лиц мужского и женского пола, большею частию фабричных; было тут еще несколько человек солдат в полуштатском платье, проезжих мещан в нагольных тулупах, да еще два-три каких-то отставных дворовых. Впрочем, публика менялась беспрестаино: одни выходили, другие являлись на их место. В комнате был шум страшный, духота и крепкий запах корешков; и в этом дыму, как в тумане, носились половые с подносами, чашки гремели, сыпалась крупная брань, заглушаемая хохотом и звуками какой-нибудь безобразнейшей фабричной песни. Вдруг ничего нельзя было разобрать, кроме дыму, крика, запаха сапогов и тухлых полушубков, но потом понемногу из этого хаоса стали выступать отдельные группы, можно были вслушаться в разговор.
Рядом со мной несколько мальчиков-фабричных с выкрашенными руками молча и очень внимательно пили чай, обливаясь потом. В продолжение целого часа они только и делали, что требовали горячей воды: выпьют по чашке, размажут себе руками грязь по лицу, и опять - наливай по чашке. Обязанность разливателя исполнял зеленоватый, золотушный мальчик; вся голова его была покрыта струпьями. Он необыкновенно серьезно стучал крышкой по чайнику, звал полового, морщил брови, косил в блюдечко глаза и обжигался, показывая вид, что занят делом.
Рядом с мальчиками сидел тоже фабричный, молодой парень с черными усиками, в франтовской рубашке и новой чуйке; он был, что называется, пьянее вина. За одним столом с ним сидели еще две женщины в заячьих шубках. Левой рукой он обнимал одну из них, - которая помоложе, а правой - колотил по столу. Эта женщина была едва ли не пьянее его. Вторая - постарше первой - помещалась в стороне и унимала его буйные порывы, когда они начинали превышать уже всякую меру.
-Стешка! - кричал фабричный, ухватив за шею свою собеседницу и прижимая ее лицо к своей груди. - Стешка! любишь аль нет? Говори, дьявол! говори-и!
Стешка только барахталась, напрасно стараясь освободиться.
-Говори, что ль, а то убью!..
-Люблю... - пропищала она чуть слышно.
-Любишь? то-то, - самодовольно сказал он и пустил ее. - Ну, говори - кого ты любишь? идол!
-Тебя, - глупо улыбаясь, сказала она и потянулась было целоваться.
-Прочь, дьявол! - закричал он, отталкивая ее. - Тебя спрашивают, кого ты любишь, черт!
-Тебя... Прошу... - робко проговорила она.
-Да разве ты меня смеешь Прошей звать? да разве ты смеешь?..
-Полно тебе! полно! - уговаривала его другая женщина. - Перестань!
-Нет!.. - ревел фабричный, - как она меня смеет Прошей звать? Как меня зовут?
-Прохор Игнатьич, - спохватившись, сказала Стешка.
-Ну. Вот ведь узнала? Ирод! Ну, целуй! Да ты не так: за ушки! Порядков не знаешь! аль разучилась? Сволочь! С Петькой умеешь целоваться. Я тебя!..
-Что ты? что ты? Прохор Игнатьич! - вступилась старшая женщина. - За что ж понапрасну говорить? Нешто она?..
-Молчи ты! Не твое дело. Тебя не спрашивают. Я тебя знаю: ты ее всякому продашь, даром что тетка.
-Ну, полно, полно!..
-То-то - полно. Пей, Стеша! Пей за мое здоровье!- говорил он, опять обнимая ее и наливая стаканчик водки.
-Не могу; ей-богу, не могу. Проша, голубчик, не могу! Смерть моя...
-Пей! шкура ты барабанная! Пей, когда велят...
В одном углу, за столом, бессрочно отпускной солдат в ситцевом нагруднике объяснял сельскому писарю да еще какому-то лакею - какое различие между гвардейским и гренадерским корпусом. Писарь с напряженным вниманием слушал объяснение, а лакей только кивал головой и, как видно, думал совсем о другом.
-У гвардейским корпусе теперь погоны красные, а у нас и сейчас синие. Понимаешь?
-Понимаю.
-Но и опять же у гарнадер трафится так, что иной раз красные, а в гвардейцев синие. Это все разница. Понимаешь!
-Понимаю.
-А главная причина, у гвардейским корпусе теперича на человека отпущается трои шаровар, а у нас двои. Почему? Потому как у нас насчет этих самых смотров облегчения больше.
-Дэ, дэ, дэ, - вкрадчиво заметил писарь, притворяясь очень заинтересованным.
-Вот ты и думай.
-Н-да, - заключил лакей. - Поди ж ты.
-Что ж, еще графинчик велеть? - спросил писарь, угощавший их, как надо полагать, на свой счет.
-Что ж? это ничего; можно.
-Вот это дело, - сказал лакей и запел вполголоса:
Лет семнадцати, не боле, Лиза в лес гулять пошла; И, гуляя в чистом поле, Жука черного нашла.
На самой средине комнаты, в копце длинного стола, сидели кучей человек десять фабричных; они пили чай, потом спросили водки, потом опять принялись за чай. Разговор был до такой степени оживлен, что ничего почти невозможно было разобрать. Говорили, говорили они, наконец, принялись петь, но тут произошло несогласие, и песня не ладилась; только и слышно было:
- Да нет, ты постой! - Тебе говорят! Артем, начинай! - Не замай ты, не трожь! - Эй, братцы, слушай! - Чего слушать? - Слушать-то нечего! - Валяй - все разом! - Ну те к богу! - Эх, гармонию-то я не захватил. - Да вы по команде: слушай! - Раз! Ну! Что ну-то? - Раз! Что ж вы?
И э-о-ах, да в чи...
- Что ж вы стали? - Раз!
И э-о-ах, да в чи...
-Да ты не так.
-Как же не так?
-Да так, что не так.
-Ты вот как, полегоньку:
Э-уж-и-о-ах, да в чистом по...
-Тьфу, чтоб вас тут! - Заладил одно: в чистом поле да в чистом поле; еще-то что?
-Еще-то?
Тут стояла древа...
- Эхма! палкой бы тебя! Вот она, древа-то.
На другом конце того же стола перед двумя парами чаю двое проезжих мещан в нагольных шубах сидели, нагнувшись друг к другу, и спорили. Дело шло о какой-то поставке - и оба они оказались рядчиками. Я стал прислушиваться.
-Да уж это вы поверьте совести, Степан Терентьич, никак невозможно этого самого дела сделать, - говорил один из них, рыжий, высокого роста мужчина с выщипанной бородой. - Где я возьму такое количество народа; опять же время, сами изволите знать, какое. Кто по этой цене согласится?
-Что ты мне своей совестью-то в глаза тычешь? Не понимаешь ты дела, я вижу. Есть поживишка, ну и бери,- говорил другой, плутоватее на вид.
-Да как же, помилуйте, я ее возьму? Ведь надо то принять в расчет, что в эдаком деле, как тепериче, эти рабочие, - неприятности могут быть. Я не насчет чего говорю, а, собственно, только как в рассуждении побегов али там это - неудовольствий с земской полицией: расходы потребуются.
-Да тебе-то что? Ты тут ни при чем. Ты свое дело сделал, поставил народ, денежки получил и прав. А насчет неприятностей - не твоя печаль. На эти дела у нас мусье *** такой-то химик, что своих пять целковых отдашь - только посмотреть. Нет, об этом деле ты и не тужи. Тут, главная вещь, - поспешность нужна: как ни на есть, а
количество поставить в срок, чтобы, значит, к приезду все было чисто. Дело-то, видишь ты, все ведется експронтом, потому по самому и цену дают горячую, а ты бери да помни.
- За это-то мы, Степан Терентьич, должны вечно за вас бога молить и с малыми детками - как вы нас не оставляете. Это что говорить. Коли так, в ответственности не будешь, так мы можем и на предбудущее время служить; за это благодарим покорно. А теперь прикажите вас пунштом угостить...
В это время мимо рядчиков проходила здоровенная девица лет 35, в большом пестром платке и шелковом линючем платье. Она была под хмельком, сильно жеманилась и, умильно посматривая на рядчиков, пела в нос:
Япо жердочке шла,
Япо тоненькой.
Рыжий рядчик, покончив дела, повеселел и стал заигрывать с девицею.
-А я так полагаю, что по жердочке-то вам тапериче не пройтись, - говорил он ей, подмигивая. Девица остановилась, прищурила глаза на рядчика и вдруг захохотала.
-Мм... какой! Я все мысли-то твои знаю. Тебе чего от меня нужно?
-Мне ничего не нужно.
-То-то - ничего.
Она вдруг обняла его и принялась ему на ухо что-то сопеть. Рядчик сначала было послушал, но потом вдруг стал барахтаться и освобождаться от ее объятий.
-Пусти, черт! пусти, говорят! Ну те к... - и девица сильно покачнулась назад. Опомнившись от толчка, она постояла еще с минуту на одном месте, пристально глядя на рядчика пьяными глазами, в которых мгновенно засверкала ярость; потом вдруг совершенно неожиданно плюнула и пошла дальше, крича во все горло:
-Да я еще с тобой, с рыжим дьяволом, и связаться-то не захочу, с каторжным с эдаким. Мужик-черт! Право, мужик! Нищий!.. Что с тебя взять, с голого? Тебе и цена-то монетка со всем с потрохом с твоим. Купец!.. Аль мелких нет? Расступись, разменяй семикопеечную ассигнацию - я сдачи дам...
-Не проедайся! не проедайся! Проходи дальше! - скороговоркой отвечал рядчик, переменяя тон.
Девица злобно захохотала и в сильном негодовании пошла было в другую комнату, но у самых дверей встретила старого знакомого - какого-то желтого, рябоватого молодца в полушубке, и сейчас же обратилась к нему с просьбою поставить пару пива. Чета уселась за столик, но девица долго еще не могла успокоиться и несколько раз принималась кричать, обращаясь к рядчику:
- Что ты бельмы-то на меня таращишь? лупоглазый жид! Да я с тебя не возьму чем ты смотришь, а не то что...
ато на-ка что. Пра-аво.
У самых дверей сидели два мужика, как видно, дорожные, с сильно обветрившимися лицами и красными
глазами. Один из них разувался: снял валяные сапоги и стал оттуда вытаскивать солому; другой - дул в блюдечко с чаем; по временам останавливался, шевелил губами, произносил какие-то непонятные слова, качал головой и потом опять начинал дуть. Разувшийся, не расслушав, спрашивал:
-Ты меня, что ль?
-Нет, про себя.
-То-то; а я думал меня.
Пивший чай опять зашевелил губами: одной рукой он держал блюдечко у самого рта, а на другой загибал пальцы, произнося довольно громко:
-...Рубь восемь гривен, ну; да за харчи. Много ль за харчи? раз - обед, два - обед, три - обед... Опять все не выходит. Что за диковина?!
-Вот портянки-ти обул, так оно дело-то и складней не в пример будет, - рассуждал тоже громко другой, вправив солому опять в сапог и обматывая ногу тряпицею.
-Аинька? - отозвался другой, загибая пальцы и думая, что его спрашивают.
-Я вот про то, что, мол, дело-то складней будет.
-Чем складней-то? - нетерпеливо спрашивал тот.
-А с портянками-то...
-А! черт... я думал, он и вправду дело.
-Что ж, нешто не дело? Известно, с портянками мягше.
-Да - дьявол!.. сбил только - хошь бросай считать. Раз - обед, два - обед, три - обед...
В углу за маленьким столом еще группа.
Старый лакей с седыми стрижеными бакенбардами, идущими вокруг всего лица в виде повязки, жаловался на свое положение конторщику м[олочниковско]й фабрики, да еще какому-то прохожему страннику.
- Вот ты говоришь - на волю, - обращался он к конторщику. - Ну, хорошо. Я тебе вот что на это скажу: служил я своей барине, генеральше, сорок семь лет и теперь должен по миру идти. Мужики-то, они нашего брата тоже не очень жалуют. Мы, говорят, век свой за вас подушное платили, а что нам от вас корысти? Они вон говорят: вас, говорят, всех дворовых, перевешать бы, говорят. Вот что. Барыня, опять, тоже отступилась: зачем, говорит, мне вас! Вот ты и думай. Были и мы не хуже людей, были и мы нужны. К производителю ходили мы; трое нас ходило: я да брат-музыкант, да еще есть у нас такой-то один, росту высокого, из себя тоже был красавец писаный; за рост да за красоту при доме держали, ей-богу! ну, а теперь тоже уж человек хилый, в дело негодный, ну, и тоже без места, потому как мастерству никакому не обучен. Ходили просить насчет
пачпортов, что не будет ли, мол, от вашего превосходительства какого решения? Ну, выслушал - ничего; приходите, говорит, через неделю, будет вам всем раздилюция. Вот еще подождем: что будет.
-Это справедливо, - подтвердил странник, - а и того паче на господа упование возлагать нужно да прибегать почаще к заступничеству пресвятыя богородицы, Казанския божия матери и святые великомученицы Гликерии
-девы, силою молитвы идола сокрушившей и за сие зверям лютым на снедение преданной.
-Это что говорить... - заметил конторщик. - Мне вон тоже один мужичок сказывал, очевидец, - в деревне у них баба младенца родила, в шерсти весь, словно заяц, говорит, и хвостик тоже есть; так, небольшой, а есть. Ну, а как глаза-то у вас нынче? - спрашивал у лакея конторщик.
-Что глаза? плохи. Вот как-то в прошлом году по осени один человек, спасибо, посоветовал табак нюхать. Вот так тоже спрашивает. "Как у вас зрение?" - говорит. "Да что, говорю, плохо, говорю". - "Нюхай, говорит, табак - лучше будет". Ну и точно. Утром встанешь - как словно в тумане, а понюхаешь, почнешь чихать, слеза прошибет, ну, и будто как очистит. Совсем разница: как можно.
В эту самую минуту послышались громогласные и радостные восклицания фабричных, сидевших за столом; в дверях показался молодой малый, лет двадцати, в красной рубашке, синей чуйке, накинутой на одно плечо, и в новых сапогах. Он был навеселе и погромыхивал на гармонии.
-Вот он - я-то!.. - закричал он, бойко выступая на средину комнаты.
-А-а! а! Митюшка! Митрей! - завидя его, кричали ему весело фабричные.
Вся компания оживилась; около пришедшего мгновенно составился кружок, бог знает откуда взялась балалайка, и пошла пляска. Даже остальные, сидевшие за столиками и занятые разговором, понемногу начали примыкать к толпе, образовавшейся вокруг плясуна. Проезжие мужики были тут в числе первых, даже рядчики поднялись с места... кружок становился все гуще и теснее; только старый лакей остался в гордом величии и, закинув одну ногу на другую, презрительно смотрел через плечо на мужицкую пляску и лукаво подмигивал солдату, который тоже не пошел было в кружок и относился к пляске тоже несколько свысока, но чем жарче разгоралась она, тем лицо солдата становилось беспокойнее; он завертелся на стуле и начал даже отворачиваться от лакея, стараясь избежать его насмешливых взглядов. А там, в кружке, между тем уже сыпалась мелкая, звенящая дробь балалайки, усиленно, как будто боясь не поспеть, надсаживалась гармония и гремело то страшно возбуждающее топотание с прищелкиванием, вскрикиванием и каким-то особенным, захлебывающимся разгулом, перед которым никто устоять не может. И солдат не устоял... Отчаянно махнув рукой, в одно мгновение сбросил он шинель и, оставшись в ситцевом нагруднике и синих шароварах, - бросился в кружок.
В это время Митюшка стоял на средине один, подпершись в бока и не трогаясь с места, но плечи, локти, голова и все туловище его говорило. Он только посматривал на все стороны, медленно поводя глазами и подергивая плечом, приговаривал отрывисто:
Ах, и теща моя, Д'доморощенная. Д'на те шубочка нова, Д'не вороненая...
- Кавалер! - закричал он вдруг, завидя солдата. - Черт новой ловли - ходи! Эй, музыка! аль заржавела?
Что ты? что ты? что ты? что ты? Не трожь! не ворошь!
У меня муж нехорош...
-...Я на улицу пойду... - тончайшей, как бы заискивающей фистулой подхватил солдат, выступая вперед и пересеменивая ногами.
-Себе нового найду, - гаркнули фабричные хором.
-Вот это прекрасно!.. - вдруг вырвалось у кого-то из-под самого желудка. Старый лакей тоже не выдержал и стоял на стуле, хлопая в ладоши.
Из трактира пошел было я на постоялый двор спать, но в этот вечер пришлось мне еще видеть зрелище. Прихожу домой, - а там бабы сбираются. "Куда вы?" - "Свадьбу смотреть; пойдемте с нами!" - "Пойдемте". Свадьба была где-то в стороне от дороги, в закоулке; избенка плохенькая, с прогнившими углами и сильно покачнувшаяся наперед. Сквозь напотевшие окна видно, что копошится в избе народ, слышны песни, хохот...
-Еще не подымали, - заглянув в окно, говорит молодая баба, с которой я пришел.
-Кого?
-А молодых-то.
-Что это значит: не подымали?
-Молодые еще в плети, а вот их скоро подымать станут.
Баба лукаво засмеялась и повела меня в сени. В сенях, по причине совершенной темноты, мы все натыкались на кого-то; двери же везде низкие - нужно нагибаться; нагнешься - а тут как раз и встретишься с кем-нибудь лбом. Навстречу нам вышла в сени старуха с зажженной лучиной и, увидав, что мальчишки облепили клеть и
подслушивают, бросилась на них, награждая подзатыльниками любопытных. Мальчишки с хохотом и визгом разбежались.
- Ишь ты, каторжные ребятенки, - ворчала старуха, переводя дух от усталости, - вот что ты хочешь: только заглядись, а уж они тут. И что им, пострелятам, нужно слушать?
Изба битком набита народом, впрочем больше все бабы да дети, пришедшие посмотреть. Зрители занимали большую половину избы у двери, а впереди, за княжеским столом *, помещались посаженые отцы и матери, родители невесты и другие почетные лица. Перед ними горели две сальные свечи, стояла водка, кулебяка и яичница; по лавкам сидели еще разные гости и вели тихий разговор; хозяйка, маленькая старушонка, возилась у печи и беспрестанно бегала в сени, продиралась через толпу, христом-богом умоляя "чуточку пропустить". На самой средине комнаты, перед столом, оставалось свободное место в квадратный аршин, не больше, и на этом-то месте топтался пьяный сват с не менее пьяной свахой: в ожидании молодых они забавляли гостей не слишком скромными шутками. Приземистый, рыжий, с растрепанной бородою сват заигрывал со свахою, что, по-видимому, доставляло большое удовольствие гостям, да и самой стрекозе-свахе намеки его были, кажется, не противны. Это развлечение тянулось очень долго, и в продолжение всего времени почетные лица в молчании сидели за столом, не улыбаясь, не дотрогиваясь до блюд, стоявших перед ними на столе, только нетнет да оботрут пот, крупными каплями выступавший на лице, да уныло посмотрят на зрителей и зрители посмотрят на них. Сват несколько раз порывался было идти подымать молодых, но всякий раз его удерживали, говоря, что еще рано; наконец и свахе даже надоела возня с пьяным сватом, и она объявила, что уж пора: тут опять пошли разные остроты. Сват был решительно неистощим па эти вещи и в заключение запел такую песню, что бабы стали прятаться друг за друга и зажимать носы. Толпа раздвинулась, сваха со свечой пробралась в сени и опять поймала ребятишек, подслушивающих у клети. Молодых отперли и дали им жареного петуха. Дверь была отворена, в клети уже горела свеча, и все могли видеть, что там делается. Туда и оттуда беспрестанно бегали какие-то старушонки, оправляли постель, разгоняли ребятишек и все потчевали невесту петухом, но она решительно не хотела есть и, нагнувшись к осколку зеркала, примазывала себе квасом виски; сваха надевала ей на голову платок; молодой - 18-летний белокурый малый, с узким, только что выстриженным лбом, сидел на кровати и от нечего делать болтал ногами. Наконец их привели и посадили за стол, объявив гостям, что это князь и княгиня; гости, предчувствуя скорое угощение, оживились; бабы, как стояли, так всей кучей и затянули песню, а кончив одну, запели другую, потом третью, и опять гости должны были сидеть смирно и могли только смотреть на яства. Княгиня, круглолицая и некрасивая женщина лет 16-ти, во все время бесстрастно глядела на скатерть и облизывалась, а князь, с лоснящимся лицом, в новой ситцевой рубашке, поводил глазами из стороны в сторону и самонадеянно встряхивал волосами. Начались поздравления: молодые то и дело вставали, нехотя наклонялись друг к другу и медленно, сухо целовались, точно будто делали какое-то непривычное и ужасно скучное дело. И этот тяжелый обряд повторялся за каждым стаканчиком, который с низкими поклонами, подносила сваха гостям. Наконец и это, как видно, стало надоедать пирующим; затем пошла уже брага, водка и яичница без поздравлений; духота в избе сделалась нестерпимая; отворили дверь, пару со двора напустили такого, что ничего не видно. Я вышел на улицу освежиться и побрел по шоссе. Ночь была ясная, но холодная; ветер так и рвал и сбивал с ног; шоссе ровной, сероватой полоской, постепенно суживаясь, уходило в Москву; далеко где-то звенел колокольчик, у трактира происходила драка. Возвращаясь домой, я остановился у избы, где была свадьба, и заглянул в окно: на первом месте по-прежнему сидели князь с княгиней, голодные, и все еще целовались; я подошел было к другому окну, но его уже не было. Сват произвел скандал, высадил раму, и ее заткнули полушубком.
[IV]
Ночлег. - Торфяник, - Мальчики-фабричные. - Кроны и карась. - Баба. - Богородск. - Городищи. - Инкогнито. - Переводчик. - Искание ночлега. - Рельсы и цемент. - Французы-рабочие. - Обед. - Французские инженеры. - Проводник. - Копер. - Спальня. - Мост через Клязьму. - Бараки и десятник.
Со свадьбы вернулся я поздно: хозяин, раздетый, сидел на лавке, поджав под себя ноги, и разговаривал с лежавшим на полатях торфяником, тем самым проезжим крестьянином, которого я видел еще утром; старуха хозяйка укладывала на полу двух мальчиков лет по 17, подостлала им соломы, а подумав немного, дала и подушку.
Мальчики легли без ужина и вели себя необыкновенно тихо: они лежали рядышком, покрытые старым кафтаном, обернувшись друг к другу лицом, и все шептались и вздыхали. Хозяйка, глядя на них, расчувствовалась, тоже начала было вздыхать и кончила тем, что стала их звать ужинать, но мальчики отказывались и как-то ужасно странно, робко и в то же время будто грубо, с сердцем, как отказывается человек, которому очень бы хотелось поесть, да и совестно; наконец один из них сказал:
-У нас, бабушка, денег-то вить нет.
-Што ты? Глупый! Што ты? На што мне твои деньги? Полно. Садитесь скорей - я вам щец волью.
-Мы не станем ужинать, - говорил один.
-Мы, баушка, и так... - сказал другой,
-Ну, ну, глупенькие! Вставайте проворней!