из электронной библиотеки / 154096843674779.pdf

которого выступает группа индивидов с предполагаемой абсолютизацией группового «Я». Однако Э. Гидденс не ограничивается общим указанием и видит в групповом эгоизме непреднамеренный результат снижения преднамеренных действий индивидов, нацеленных на личное благополучие. Поэтому подходить к группе с обвинениями в групповом эгоизме некорректно, индивиды заботятся о себе, не желая жить с чужими, не разделяя интересы на «достижения» и «благополучие», что не является основанием подозревать их в эгоизме, но в целом мы можем получить групповую дискриминацию или групповую девиацию. Последствия группового эгоизма можно назвать уместными, если они недалеко по времени удаляют от события: эгоизм молодежи отличается от эгоизма бизнеса возможностью представить «цепь событий», и такой эгоизм носит в большей степени демонстративный характер, не вызывая сбоев в обществе. Вступление группы в различные пространственные и временные примирения показывает субъективные интересы представителей эгоизма и тогда сложно предположить, что влияет на рост эгоистических претензий – стремление к наживе предпринимателей, личные, либеральные экономические стандарты или «логичность» экономических нарушений. Э. Гидденс согласен с П. Бурдье в определении символической матрицы эгоизма, которая становится определенным поведенческим и идентификационным выбором.

По версии З. Баумана, «биографизация» жизни и индивидуализация жизненных стратегий снимают традиционные границы эгоизма и альтруизма «кооперации»: общество выражает недоверие, так как перестает быть гарантом социальной безопасности, продуцирует риски, и эгоизм коллектива связан с применением структурных задач в поведенческих установках индивида. Системная иерархия, которая является результатом взаимодействия на социальном макроуровне, вторгается в жизнь индивида, оставляя ему альтернативу «обособления». Отсутствие границ легитимного поведения представляется следствием отказа от оценочных претензий, конкуренции групп, связанных с претензией на общественное лидерство. В современном обществе желаемым выглядит микропорядок, уход от социального хаоса в заданный «представлением о себе» мир, устроенный таким образом, чтобы расширить свободу собственного жизненного маневра и предложить нормы поведения, внешних отношений, возможность уверенности в себе путем прогрессивного регулирования.

Польский исследователь П. Штомпка выдвинул концепцию культурной травмы, согласно которой насаждаемые быстрые изменения вызывают болезненные воздействия. С переходом к постсоциальному обществу рушатся привычные социально ценностные основания, поведенческие коды, формы символического общения. Изменения настолько внезапны и неожиданны, что индивиды не успевают

21

адаптироваться, испытывают шок от перемен. Если в позиции З. Баумана индивиды находятся в состоянии неопределенности, потому что коллективные действия утратили эффективность, то индивиды, по мысли Штомпки, осознают и добиваются успеха хотя бы на социальном микроуровне, культурная травма парализует деятельность индивида таким образом, что он вынужден действовать реактивно, реабилитировать досоциальные отношения и смыслы. С Бауманом Штомпку объединяет признание травматической позиции. Правда, по сравнению с Бауманом, Штомпка категоричен в оценке перемен, которые затронули не только биографический уровень. Внимание Штомпки привлекают коллективные травмы, дезориентация и деструкция коллективного общения и группового поведения, вплоть до утраты идентичности или их деградации, упрощения, сведенные к массовым стандартным социальным реакциям.

По мнению П. Штомпки, групповые стратегии выражаются преимущественно в практических акциях, которые могут принять и форму группового эгоизма, если:

а) традиции массовых практик не укреплены в обществе; б) существует вера в справедливость власти и возможность

группового давления на нее; в) доминируют чувства ценностного гедонизма, безразличия к

положению других социальных групп; г) действует формула поведения «как-нибудь все устроится,

обойдется».

Параграф 1.3 «Специфика группового эгоизма в российском обществе: рамки теоретико-методологической эксплицитности»

посвящен выбору эффективной методологии исследования группового эгоизма в российском обществе. Логика структурно-деятельностного подхода выражается в интерпретации группового эгоизма как канала выражения групповых интересов в условиях дисфункциональности социальных институтов и дефицита социального доверия.

Можно предположить, что групповой эгоизм как раз и делает возможным отрицательное отношение к привязке природных богатств: респонденты не доверяют ни одной группе, которая могла бы воспользоваться природными ресурсами для достижения общественного блага. Высокая степень доверия к государству является следствием недоверия к другим гражданам. В позициях россиян государство ассоциируется с его формирующей ассоциацией, которая хотя и может являться «неэффективным собственником» и пользователем природных ресурсов, но, по крайней мере, не создает ситуацию превосходящего группового доминирования, открытой демонстрации группы над другими, не допущенными к природным ресурсам. Поэтому теория модернизации вызывает больше вопросов, чем позитивных утверждений, если мы не будем исходить из «презумпции» традиционности в российском обществе.

22

На наш взгляд, российское общество достигло такого состояния группового эгоизма, которое ориентировано на сферу потребления, а не производства, т. е. является воспитанием по своим основаниям, что более полно демонстрирует преодоление опыта ускоренной модернизации, ассоциируемой с материальными лишениями и нормированием социальных благ по должностному статусу.

Выявлено, что в условиях слабости государства и социальных институтов население ориентируется на групповое обособление, отношения строятся на основе извлечения «выгод» от слабости власти или «терпения» по поводу демократических процедур. Власть поддерживается согласием элит и «дистанцированием от населения», демократические институты «теряют» в той мере, в какой они «попустительствуют» групповому эгоизму. Примечательно, что власть апеллирует к населению не с позиции гаранта «всеобщего блага», а обещания различных групповых льгот и привилегий. Иными словами, власть создает ситуацию «собственного ослабления», преднамеренного сужения или отказа от своих функций, чтобы сохранить полностью доминирующее положение в обществе, демократические институты ориентированы не на легитимность порядка, а на внутри- и межгрупповые соглашения.

Таким образом, проблема состоит, скорее, не в том, что для России непривлекательны схемы «догоняющей» или «запаздывающей» модернизации. Большое значение имеет тот факт, что теория модернизации, полагаясь на институциональные перемены, отвергается ролью практик, создаваемых в социальном пространстве тем, что индивиды «воспринимают» нормы с позиции утрачивания собственного индивидуального или группового мира и могут принять нормы модернизации, если это способствует реализации индивидуальных или групповых целей. По крайней мере, можно говорить о групповых видениях «модернизации», которые часто расходятся и создают то, что П. Штомпка называет «диссонансом» восприятия. «Единодушие», с которым россияне поддерживают государственную монополию на природные ресурсы при том, что в подавляющем большинстве не склонны ориентироваться на интересы государства, свидетельствует о том, что государство, с одной стороны, не стало возможным агентом модернизации, с другой – приближение к модернизации не связано с радикальными системными изменениями. Модернизация в восприятии элитных групп населения ассоциируется с возможностью «обогащения», формирования «достойного образа жизни» и интегрироваться в «золотой миллиард», негативно сам понимает, не имеет возможностей трансформационной деятельности, основано на пороге «социальной анархии», свободы в частной сфере, не имеющей влияния на публичную политику и транснациональные изменения. Более 80 % россиян уверены, что не могут каким-то образом повлиять на события общественной и политической жизни, что, конечно,

23

связано с узким коридором «структурных возможностей», но также является логикой «антигосударственной» активности в социальной микросфере. Групповая активность в контексте «осознания беспомощности» направлена на сохранение «сферы невмешательства» или расширения доступа к государственным и социальным ресурсам, но не имеет целью превращение в акторов модернизации с соответствующими обязательствами и издержками.

Теория социальной иерархии подчеркивает объективность группового эгоизма, так как в российском обществе, в отличие от Польши

иЧехии, не сохранилось традиций «массового диссидентства», ни субъективной активности частного предпринимательства. Российский исследователь М.А. Шабанова подчеркивает, что особенностью социальной культуры советского периода являются относительно низкий уровень жизни и относительно пониженные претензии массовых групп населения4. Поэтому можно предположить, что рост норм «социального самоопределения» способствовал «потребительским настроениям», оценке групповых отношений по критерию социально-имущественного статуса «недопотреблению», сравнению с положением другой группы.

Однако групповой эгоизм в российском обществе связан не только с институциональными и социокультурными намерениями. Для массовых групп «синдром недопотребления» в большей степени относится не к повышенной социальной презентации советского времени, а к реальным доходам, 65 % которых уходит на питание и коммунальные услуги, не оставляя возможности для удовлетворения образовательных, медицинских

икультурных потребностей, не достигая уровня проекта социального воспроизводства. Поэтому нарастает тенденция группового обособления, характерная для социального дна и «преддонья» (15–20 %), но и новых бедных (20 %). Выключение из социальной и политической активности, безразличие к интересам государства объясняются:

а) неверием в возможности общества и государства «выбраться из бедности»;

б) реализацией сужения социальных контактов (формирование социального гетто);

в) возобладанием неопределенности и бесперспективности. Групповой эгоизм, таким образом, во-первых, представляет

социальное явление, определенный тип общественных отношений, воспроизводящий диспропорциональность общественного развития и общественных и индивидуальных интересов. Во-вторых, групповой эгоизм осознается и развивается как поведенческая стратегия, направленная на интеграцию групповых целей путем ухода от норм или использования ресурсов и норм общества. В-третьих, особенность группового эгоизма в

4 Шабанова М.А. Проблема встраивания рынка в «переходные» общества // Социологические исследования. 2005. № 12. С. 35.

24

российском обществе состоит в его разновекторности, связанной с использованием «опыта прошлого» и институциональной аномии, социальной анархии в период социальных трансформаций. В-четвертых, групповой эгоизм относится к сфере межгрупповых отношений, проявляющихся в сетях социального взаимодействия, а также в социальной структуре общества.

В Главе 2 «Аморфность социальной структуры российского общества: воспроизводство группового эгоизма» автор диссертации на основе структурного подхода осуществляет попытку выделить и подвергнуть анализу формы группового эгоизма, продуцируемые нестабильным состоянием социальной структуры российского общества и тенденций нисходящей социальной мобильности, определяемой монополизмом определенных групп на социальные ресурсы и социоструктурными барьерами.

В параграфе 2.1 «Социальная дифференциация российского общества: структурные предписания группового эгоизма» освещаются тенденции социальной дифференциации российского общества, связанные с групповым обособлением и сегментацией группового взаимодействия.

Выявлено, что сформировались три группы позиций, связанных с оцениванием социально-групповых различий и социальных перспектив:

а) глобализация в мировом пространстве, определяющая место страны в мировом разделении труда, влиянии на мировые политические процессы и отношение населения к «мировой элите» или «мировому пролетариату»;

б) изменения, связанные с переходом от социалистической социально-экономической и социально-политической системы к системе рыночных отношений и демократических институтов;

в) внутренние изменения, определяющиеся крайней неустойчивостью, аморфностью, неопределенностью социальной структуры российского общества.

Обосновывается положение о том, что элита ориентирована на управление через контроль, а не формирование нормативистской демократии, что может выглядеть неверно и в какой-то степени связано с «групповым эгоизмом», но данная позиция определена тем, что в системе деятельности полученных приоритетов необходимо оставить сохранение стабильности в стране, предотвращение ее распада. Групповой эгоизм сыграл отрицательную роль в ослаблении эффективности государства, падении доверия к государственным институтам и росту «анархических» настроений населения. Но, вероятно, элита испытала большие затруднения в том, что не видит достойного партнера в обществе, группу, которая могла бы претендовать на роль «конструктивной оппозиции», конкурировать с элитой в выдвижении альтернативных проектов.

25

Российский «средний класс», к которому номинально относится 20 % населения, отличается по социально-профессиональному составу и ценностным ориентациям от предписанной его статусу инициирующей системы общества. Во-первых, по социально-профессиональной деятельности он доминирует в сфере обращения и услуг, промышленности, зависит от элитных слоев населения; среди лиц, относящихся к среднему классу, высока доля представителей обслуживающих, сервисных профессий (развлечения, торговля, бизнес, банковская сфера) и слабо представлены управленческий слой и интеллигенция (менее 15 %). Средний слой не может существовать самостоятельно, так как зависит от доходов элиты и в меньшей степени ориентирован на «базисный слой населения». Кроме того, российский средний слой, выигрывая от обеспеченности в сфере доходов, ориентирован на успехи в экономике и личной жизни и проявляет индифферентизм к социальной и политической активности, ссылаясь на «невозможность повлиять на что-то» и «приоритетность проблем ближайшего окружения».

Выявлено, что в России бедность и богатство ассоциируются с получением статусных позиций, поэтому средний класс опирается на ресурсы причисления к «богатым» и соответственные социальнопрофессиональные ниши. В основе его представлений лежит не приверженность политическим и социальным идеям, а прагматизм, выгода. Оценивая положительно «выигрыш от реформ», представители среднего класса не готовы проявить автономность, как условие переопределения групповых отношений. При самопрезентации, возможно, достаточно, чтобы обеспечить относительно высокий уровень доходов и социальную стабильность, средний класс не может конкурировать с элитами по экономическому и властному ресурсам, а образовательный и профессиональный контексты в российском обществе не являются показателями социально-групповых позиций.

На наш взгляд, групповой эгоизм российского среднего класса связан с «уверенностью в себе», как следствием дефицита социальной уверенности и ограниченных структурных возможностей для легитимных практик. В отличие от других социальных групп, средний класс склонен интерпретировать правовые ситуации как нарушение своих жизненных прав, но эти проявления не выходят за пределы сферы «работы» и «близкого круга» и не воспринимаются обществом как общезначимые.

Автор диссертации подчеркивает, что базисные слои пытаются сохранить «узнаваемый мир», ассоциируемый с работой, семьей, обществом, но структурные изменения вносят «неясность»: нестабильность работы, низкие заработки влияют на перемещение интересов из «производственного коллектива» в сферу дополнительной занятости или «вторичных заработков». Со сложившимися рыночными

26

отношениями изменилась «массовость труда», но не признается сдвиг в сторону качества труда, что создает рост «халтуры», «бракодельства», «работы, спустя рукава». Если руководствоваться описанием оптимальной социальной структуры, призванной обеспечить: а) относительное равенство возможностей или жизненных шансов развить свои способности; б) меритократический принцип распределения доходов, материальных и социальных благ, поощрение более сложных, ответственных и эффективных видов деятельности; в) относительную свободу акторов в выполнении социальных ролей; г) оптимальную свободу личного выбора индивидуальных траекторий движения в социальном пространстве5, то базисный слой не имеет структурных возможностей. Вероятно, нацеленность на сохранение «стабильности» при весьма низком заработке и стремление к доминированию работы влияют на отказ базисного слоя в рамках существующего реального многообразия ориентироваться на более сложные виды деятельности.

Таким образом, социально-стратификационная модель российского общества создает «разрывы» во взаимодействии различных социальных групп и слоев, что содержит тенденцию «сегментирования», группового обособления. Социальные слои ориентированы либо на использование неформальных норм и правил для достижения групповых целей, либо на применение «автономных» норм и правил для совместных практик. Социальная структура российского общества характеризуется анормностью, так как в нем не сложился медианный слой, который бы воплощал и реализовал интегративность изменений и был опорой демократических институтов. Социальные слои выработали адаптивные стратегии, но не достигли и не определились в гражданских позициях. Для большинства россиян активность на социальном микроуровне имеет следствием «замыкание в групповом микросоциуме», а для бедных слоев и «социального дна» – в социальном гетто. Хотя групповой эгоизм в российском обществе имеет расходящийся характер, так как элитные слои и примкнувший к ним «средний класс» ориентированы на повышение или сохранение социального статуса, базисные слои живут в потерянном социальном мире, рассчитывая больше на «поддержку» государства, чем на индивидуальные усилия, им в общем присущи «структурный колаборационизм», сужение или простое социальное воспроизводство, предпочтение стагнационных форм воспроизводства вместо «рыночной» мотивации.

В параграфе 2.2 «Групповой эгоизм в социальной мобильности российского общества» автор сосредотачивает исследовательские усилия на раскрытии взаимосвязи между социальной мобильностью и групповым эгоизмом в российском обществе.

5 Заславская Т.И. Современное российское общество. М., 2004. С. 143.

27

В российском обществе нисходящая социальная мобильность в четыре раза превышает восходящую, что влияет на сам характер становления социальной структуры и социальные стратегии россиян. Собственным статусом довольны только 16,5 % населения. Чуть больше – 17,4 % – оценивают его однозначно отрицательно, и почти ⅔ всех россиян как удовлетворительный6. Больше всего недовольных своим социальным статусом (55,9 % опрошенных) среди тех, кто находится на низших ступенях социальной лестницы. Такое самочувствие свойственно представителям низкостатусных групп населения, кроме тех, кто «примирился с обстоятельствами» или видит «даже собственные преимущества».

Выявлено, что позиция самовыражения и карьеры занимает скромное место, уступая критерию «жить не хуже других» в три раза, что свидетельствует о независимости каналов реализации личных способностей и интересов, представлений о карьере, как «отрицательной ценности» и желании «прикинуться» группой по принципу «быть как все». Социальная мобильность доминирует в форме «зарабатывания денег», что создает условия для распространения неформальных практик, ухода от регулирования социальных норм и правил. Так как «образование» и «профессия» не занимают положения «легальных каналов» социальной мобильности, россияне предпочитают «блат», «полезные связи и знакомства», умение подстроиться к обстоятельствам. Социальная поляризация определяет интерес к вхождению в так называемый «средний класс», но его структурные возможности ограничены мегаполисами и обслуживанием потребностей элитных и субэлитных слоев.

По мнению диссертанта, «возможность зарабатывать» без ограничений, которая воспринимается как «игра без правил», приобрела новые формы, расширив «теневой бизнес» до 70 % занятых. Россияне оказались в ситуации «невостребованности» и «недоступности» легальных каналов социальной мобильности. Продвижение по знакомству, принадлежность к классу обрели устойчивый характер. Таким образом, групповой эгоизм явился «катализатором» социальной мобильности в обществе, где социальные переходы осложняются новыми «составляющими», территориальными и наследственными барьерами. В 2001 г. втрое сократилось число тех, кто занимается бизнесом или хотели бы им заняться (12,6 % и 12,1 % – в 1996 г. и 5,7 % и 3 % – в 2001 г.). Вероятно, мелкий бизнес, как реальная достиженческая сфера социальной мобильности для базисных слоев населения, перестает быть таковым, что установило правила «группового обособления», бизнес же «топчется на месте» из-за дефицита финансовых ресурсов и нежелания тех, кто им занимается, обосновывать новые формулы и выстраивать новации. Выходит, что возможности социальной мобильности в российском

6 10 лет российских реформ глазами россиян. С. 30.

28

обществе постоянно сужаются, если понять, что благодаря мелкому бизнесу сумели выжить и адаптироваться 30 млн россиян.

Обосновывается, что негативные принципы «мобилизационных стратегий» состоят в должностной сегментации и дезинтеграции общества, если не будет актуализирован потенциал образования и профессионализма. Если каждый второй выпускник вуза в России является «безработным» в течение одного–двух лет после завершения учебы, а вузовские специалисты работают только каждый четвертый, то нельзя утешаться тем, что образование работает на перспективу, создает задачи развития рынка. На наш взгляд, сама система образования порождает «групповой эгоизм» и «ориентированность на самодостаточность», а не выполнение социальных функций, в российских вузах доминирует «стремление заработать», что способствует групповому эгоизму, дистанцированию от проблем трудоустройства и повышения качества подготовки специалистов. Д.Л. Константиновский подчеркивает, что 40 % студентов российских вузов работают, часть из них до окончания вуза успевает найти работу7. Такая самостоятельность имеет свои издержки, так как студенты вынуждены отрывать время от учебы и дистанцируются от вуза, воспринимая его как способ получения диплома. Образование становится «социальной номинацией», не гарантирующей ничего, кроме выполнения предварительного условия о высшем образовании. В условиях, когда дипломированные специалисты работают на вакансиях, требующих знаний «ниже» диплома о высшем образовании, оно перестает восприниматься как капитал социальной мобильности. Социально-дифференцирующая роль образования проявляется в том, что преуспевают выпускники престижных, столичных вузов, и групповой эгоизм закрепляется тем, что на эти образовательные структуры приходится 60 % расходов на высшее образование.

Структурные условия социальной мобильности ограничиваются средним классом и выходом на микромир «материального» обеспечения. Однако переход из «производительной экономики» в третий сектор не обещает перспектив социального проживания, так как имеет возрастные ограничения и иерархию социально-должностных статусов. Только каждый двадцатый занятый в сфере обслуживания может надеяться на продвижение. Поэтому в ориентации базисных слоев на достижение «групповой изолированности» представляется тенденция пролонгации социального статуса в условиях, когда иные каналы социальной мобильности не доступны или не обещают перспектив повышения.

Групповой эгоизм обеспечивает «стабильность положения», но и способствует сословности. Характерно, что групповая солидарность не используется для восходящей социальной мобильности отдельных членов: солидарность проявляется в поддержании «собственности», пролонгации

7 Куда идет Россия? Формальные институты и реальные практики. М., 2002. С. 222.

29

социального статуса. Российское общество испытывает социальную дезинтеграцию как следствие направленности социальной структуры, сегментированности социальных групп и слоев и ориентирует групповой эгоизм на «принятие» данной модели социального взаимодействия. Иными словами, групповой эгоизм легитимирует сословность и «дефицит восходящей социальной мобильности», примирение основных социальных групп с обстоятельствами, но минимизирует возможности конструктивных структурных изменений, дающих перспективу социальной интеграции.

В параграфе 2.3 «Групповой эгоизм: дисфункциональность и функциональная альтернатива» анализируются возможности сужения функциональности группового эгоизма как модели социального взаимодействия, удовлетворяющей групповые интересы.

Можно сказать, что в российском обществе установились соотношение господства, отношения, построенные на социальной зависимости основных групп и слоев от элитных и субэлитных групп. Политическое господство воспринимается как внутричастная сфера, так как 65 % россиян не испытывают интереса к политике, считая, что она никоим образом не влияет на их жизнь. На наш взгляд, формирование социальных институтов было фактически замещено вызовами системы социального консенсуса, неформальных практик, доверительных и взаимовыгодных отношений посредством неформальных правил. Анархический порядок можно считать версией «социального клиентализма», так как власть предоставляет возможность «зарабатывать без ограничений», требуя взамен политической лояльности.

Короче говоря, социальные институты стремятся к легитимации социального господства и доступа к власти, т.е., не считаясь с материальными затратами, выполнять групповой заказ. Характерно, что среди российских чиновников не так много реформаторов, людей, проживающих в обществе с демократизационными формальными нормами. Политизировались некоторые потребительские фильтры, которые определены в системе соответствия историческим стратегиям и служат подспорьем группового эгоизма. Имеется в виду, что групповой эгоизм определяет превосходство данной группы в сфере управления и то, что является различием групповых норм, видится как «общее благо». То, что население оценивает с потребительской позиции, как возможность решать личные проблемы, свидетельствует скорее не об адекватном понимании, а о «вере» в групповой эгоизм, как формулу системного взаимодействия.

В понимании социальных институтов россияне исходят прежде всего из удовлетворения групповых интересов. Немецкие исследователи справедливо отмечают, что «даже если идеология эголитаризма, перераспределения и социальной справедливости выражает системные веяния к всеобщей пассивности и контрпродуктивности стимулами к

30