VI. От реакционной риторики к прогрессивной

_Р

еакционеры» не являются монополистами в сфе- ре упрощенной, безапелляционной, бескомпро-

миссной риторики. Их «прогрессивные» оппоненты в этом отношении ничуть не лучше — книга, подобная моей, описывающая основные аргументы и риториче- ские позиции противоположного лагеря в его борьбе за свое дело за последние двести лет, вполне могла бы быть написана. Но это не та книга, которую собирался писать я; однако есть основания полагать, что значимая часть прогрессивной или либеральной риторики впол- не может быть выведена из различных рассмотренных нами реакционных тезисов. Для этого достаточно лишь перевернуть их, поставить с ног на голову или проде- лать с ними какие-то подобные трюки. Ниже с опорой на мое предыдущее исследование я попробую собрать этот неожиданный урожай.

ИЛЛЮЗИЯ СИНЕРГИИ И ТЕЗИС О НЕОТВРАТИМОЙ ОПАСНОСТИ

Успешность этого мероприятия скорее всего будет различной от тезиса к тезису. Наиболее многообе- щающим выглядит тезис об опасности, способность которого к превращениям уже была выявлена как в четвертой главе, где я показал, что он есть противопо- ложность аргумента, доказывающего взаимное усиле- ние двух успешных реформ, так и в конце предыдущей главы, когда особая форма тезиса об опасности внезап- но превратилась в аргумент в пользу диктатуры про- летариата. Однако данное превращение опиралось на полную ревизию подразумеваемых ценностей. Пред- посылка тезиса об опасности, использовавшегося для

оспаривания социальных программ, — это приписы­вание высшей ценности свободе и демократии. Пока данная ценность преобладает, любой убедительный аргумент, гласящий, что некая новая предлагаемая экономическая или социальная реформа поставит под угрозу свободу или демократию, просто обязан будет иметь воздействие. Если базовые ценности меняются (в результате, например, подрывающей критики демо­кратии с позиций тезиса о тщетности), то нет ничего удивительного в том, что забота о рисках тут же сме­няется чем-то совсем иным — в нашем случае ратова- нием за диктатуру пролетариата с целью достижения радикальных социальных преобразований.

Такое ратование является зеркальным отражением тезиса об опасности: общая предпосылка обоих аргу­ментов — несовместимость свободы и демократии, с одной стороны, и социального прогресса — с другой. Сторонники тезиса об опасности полагают, что соци­альный прогресс должен быть принесен в жертву сво­боде, а сторонники диктатуры пролетариата делают противоположный выбор.

Совсем другая трансформация тезиса об опасности получается, если отвергнуть посылку о несовмести­мости и заменить ее более радостной идеей не просто совместимости, но взаимной поддержки.

Вытекающий отсюда антитезис к тезису об опасно­сти подробно рассматривался в четвертой главе. Тог­да как сторонники тезиса об опасности хватаются за любой мыслимый конфликт между новой реформой и прежними достижениями, прогрессивные наблю­датели, наоборот, постараются сконцентрироваться на доводах в пользу того, что новая и старая реформы будут оказывать друг на друга именно позитивное, а не негативное влияние. Склонность говорить об этой удачной, позитивной взаимосвязи, о взаимной под­держке (так я это называю) есть одна из основных черт прогрессивного склада ума. Прогрессисты полностью

убеждены в том, что «все хорошее идет рука об руку»¹*, и в этом смысле их ментальность противоположна ментальности реакционеров, выстроенной вокруг принципа игры с нулевой суммой, вокруг тезиса ceci tuera cela. Конечно, помимо ментальности прогресси­сты и реакционеры различаются еще и теми ценностя­ми, которым они привержены. Однако, как мы знаем, реакционеры очень часто утверждают, будто бы они в целом разделяют возвышенные цели прогрессистов; «просто» они указывают на то, что, «к несчастью», все в жизни идет не так гладко, как полагают их «наивные» оппоненты.

Как было показано, тезис об опасности, равно как и тезис о взаимной поддержке, есть «два крайних и в равной степени нереалистичных примера» того мно­жества способов, какими старая реформа может взаи­модействовать с новой. Реакционеры преувеличивают тот урон, который будет нанесен старой реформе в результате любого нового действия или вмешатель­ства, тогда как прогрессисты совершенно уверены, что все реформы поддерживают друг друга посредством того, что они любят называть принципом синергии. По сути, можно говорит о склонности прогрессистов к преувеличению по линии того, что может быть на­звано «иллюзией синергии».

Не то чтобы прогрессисты никогда не обращают внимания на проблемы. Скорее они склонны указывать на опасности бездействия, чем на опасности действия. И здесь возникают очертания еще одной трансформа-

ции тезиса об опасности. Тезис об опасности указывает на опасности действия и на ту угрозу, которое оно пред­ставляет для прошлых достижений. Противоположный способ беспокоиться о будущем — это обращать внима­ние на все грозящие угрозы и опасности и агитировать за решительные действия по их предотвращению.

Например, выступая в поддержку Билля о рефор­ме 1867 г., Лесли Стивен утверждал, что в отсутствии реформ массы начнут прибегать к формам протеста, куда более опасным для устоявшегося порядка, чем голосование. Как отмечалось в четвертой главе, он рассматривал голосование как способ направить силы народа в относительно безобидное русло и делегити- мировать более опасные формы народного протеста, такие как забастовки и мятежи². Таким образом, тезис об опасности оказывался очень тонко переформули­рован: именно неудача в воплощении Билля о рефор­ме, а вовсе не его принятие, становилась угрозой для закона, порядка и демократии.

Точно таким же образом угрозы социального распа­да и радикализации масс нередко упоминались в чис­ле убедительных оснований для того, чтобы учредить программы социальной поддержки. Со времен Второй мировой войны в сфере международного перераспре­деления прибыли и богатства «нависшая» угроза ком­мунизма нередко использовалась для того, чтобы спо­собствовать передаче ресурсов от более богатых стран к более бедным. Во всех этих случаях сторонники та­кой политики полагали недостаточным простое указа­ние на то, что данная политика является правильной; для большего риторического эффекта они заверяли всех в том, что отстаиваемые меры абсолютно необхо­димы для отведения некоей нависшей угрозы.

Аргумент, который можно назвать тезисом о неми­нуемой опасности³*, со своей противоположностью — тезисом об опасности — роднят две существенные черты. Во-первых, оба тезиса при обсуждении концент­рируются лишь на одном типе опасностей или рисков: лагерь сторонников тезиса об опасности фиксируется исключительно на опасностях действия, тогда как адеп­ты тезиса о неминуемой опасности — на рисках бездей­ствия⁴*. Во-вторых, оба лагеря представляют свои соот­ветствующие сценарии — вред, который будет нанесен либо действием, либо бездействием — как если бы они были целиком правдивыми и неизбежными.

Из этих двух общераспространенных преувеличе­ний и иллюзий как реакционной, так и прогрессивной риторики можно — в противоположность обеим — вывести два ингредиента того, что можно назвать «зрелой» позицией.

Как действие, так и бездействие несет в себе свои опасности и риски. Насколько это возможно, следует их обсуждать, оценивать и предотвращать.

Губительные следствия либо действия, либо бездей­ствия никогда не могут быть познаны с той точностью, на которую претендуют две беспокойные Кассандры, с которыми мы познакомились выше. Когда разговор заходит о неминуемых бедствиях и несчастьях, всегда

полезно помнить высказывание Le pire nest pas toujours stir — худшее не всегда неизбежно (случается)⁵*.

«ИСТОРИЯ НА НАШЕЙ СТОРОНЕ»

Трансформация тезиса об опасности дает нам две типичные «прогрессивные» позиции: синергийное за­блуждение о гармоничном и поддерживающем друг друга отношении между старыми и новыми реформа­ми; тезис о неминуемой опасности, повествующий о необходимости не затягивать с реформами из-за опас­ностей, грозящих в силу их отсутствия.

Если вернуться к общей логике данной главы, то теперь показать свой прогрессивный облик настала очередь тезиса о тщетности. Сутью данного тезиса было утверждение о том, что людские усилия достичь каких-то перемен обречены, так как они противоречат тому, что Берк называл «вечным порядком вещей», или тому, что на языке XIX в. можно было бы назвать «за­конами» или даже лучше «вечными законами», царя­щими в социальном мире и не позволяющими собою пренебрегать: в нашем исследовании мы столкнулись с целой плеядой творцов или открывателей подобных законов — от Парето и до Михельса со Стиглером — Директором.

Так называемые законы, подпирающие тезис о тщетности, имеют одну общую черту: они раскрывают некую прежде скрытую закономерность, «управляю­щую» социальным миром и вносящую в него стабиль­ностьк Подобные законы, похоже, существуют для того, чтобы сбивать спесь с тех, кто хочет изменить существующий порядок. А как насчет обнаружения иных типов закона, поддерживающих желание пере­

мен? Это будут законы движения, которые дадут про­грессивным обществоведам желаемую уверенность в том, что мир «необратимо» движется именно в том направлении, в каком они указывают.

Вполне можно себе представить историю социаль­ных наук как историю поиска этих двух типов законов. Для пояснения данной интуиции хватит и небольшого экскурса.

С тех самых пор, как появились представители есте­ственных наук со своими законами, управляющими физической вселенной, исследователи общества также стали стремиться к открытию общих законов, управ­ляющих социальным миром. То, что экономисты, однажды попав под влияние Фрейда, стали называть «завистью к физике», издавно было отличительной чертой всех социальных наук. Данное чаяние нашло свое раннее выражение в утверждении о том, что «интерес» — это универсальный ключ к пониманию и предсказанию человеческого и социального поведе­ния. Данное убеждение было широко распространено уже в XVII в., перекочевало оно и в век XVIII. Гель­веций торжественно писал: «Подобно тому, как фи­зическая вселенная управляется законами движения, так нравственная вселенная управляется законами интереса»⁶.

Парадигма интереса получила свое самое подроб­ное и плодотворное применение в построении новой науки экономики. Там она использовалась как для прояснения непреходящих принципов, лежащих в основе базовых экономических процессов обмена, производства, потребления и распределения, так и для понимания особых экономических и обществен­ных изменений, которые очевидно происходили во второй половине XVIII в. Некоторое время две эти за­дачи мирно сосуществовали. Например, в труде Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства

народов» исторически ориентированная третья книга, озаглавленная «О развитии благосостояния у разных народов», гармонично опиралась на первые две книги, широкий анализ экономических процессов которых был куда менее привязан к определенному времени (хотя, конечно, он и не был целиком абстрактным).

Затем в XIX в. среди обществоведов, занимающихся поиском законов общества, сложилось определенное разделение труда. По мере того как экономические и социальные изменения в Западной Европе станови­лись все более зримыми, появились те, кто начал спе­циализироваться на поиске законов этих динамичных процессов. Не исключено, что их манил и побуждал за­ниматься этим престиж, каким в естественных науках издавна обладала механика Ньютона. Так, Гельвеций явно отсылал к этим «законам движения» и указывал на них, как если бы они были единственными научны­ми достижениями его эпохи, достойными упоминания и подражания со стороны тех, кто искал законы «нрав­ственной вселенной». Спустя столетие его призыв был услышан. Карл Маркс с гордостью говорил о том, что ему удалось «напасть на след» того, что он мог бы назвать «экономическим законом движения [Bewegungsgesetz] современного общества» — об этом он с восторгом упо­минал в предисловию к «Капиталу». Тем самым Маркс претендовал — ни много ни мало — на то, чтобы стать Ньютоном социальных наук.

Реакции на подобное притязание не заставили себя ждать. Исследователи уже нередко указывали на то, что открытие во второй половине XIX в. Джевонсом, Менгером и Вальрасом маржинализма как нового основания для экономического анализа на основе об­щей физио-психологической человеческой природы можно считать ответом на попытки Маркса релятиви- зировать экономическое знание и ограничить значи­мость любого набора экономических «законов» одним конкретным «этапом» развития «производственных отношений». Еще одно опровержение марксистско­

го притязания на открытие «закона движения» со­временного общества было предложено Моской и Парето, которые говорили о существовании неких «глубинных» экономических и социальных структур (распределения доходов и власти), которые были куда более постоянными, чем полагал Маркс. Данный тезис бил марксистов их же оружием: внезапно именно они оказывались неглубокими мыслителями, исполнен­ными наивной, просвещенческой веры в податливость общества, попавшими под влияние «поверхностных» событий, будь то реформы или даже революции.

Смысл предшествующего краткого экскурса в интел­лектуальную историю сейчас станет понятным. Если сущностью «реакционного» тезиса о тщетности была естественная законоподобная неизменность неких со- циоэкономических феноменов, то его «прогрессивный» двойник — это утверждение о схожем законоподобном движении вперед, о прогрессе. Марксизм представляет собой лишь систему идей, с громадным апломбом про­возглашающую законоподобный, неизбежный харак­тер особой формы движения человеческой истории. Но были еще и многочисленные иные учения, притязав­шие на то, что им удалось напасть на след того или ино­го исторического закона развития. Любое утверждение о том, что человеческое общество неизбежно прохо­дит ограниченное число восходящих стадий, является близким (прогрессистским) родственником описанно­го здесь реакционного тезиса о тщетности.

Базовое родство между двумя на первый взгляд про­тивоположными позициями доказывается указанием на то, что язык тщетности используется как в одном, так и в другом случае. И Маркс тут — отличный при­мер. Сразу же после провозглашения собственного от­крытия «закона движения» он пишет: современное об­щество «не может ни перескочить через естественные [naturgemasse] фазы развития, ни отменить последние декретами». Тщетность в том виде, как она рисуется обществоведам, обладающим привилегированным зна­

нием о так называемых законах движения, заключается в невозможности изменить или воспрепятствовать их действию. Что касается тщетности в видении Парето и Стиглера, то она заключается в бесплодии любых уси­лий по влиянию на некие базовые константы.

Одно из наиболее частых возражений против марк­систской системы и против схожих идей о неизбежно­сти прогресса — тут Маркс всего лишь еще один пред­ставитель традиции Просвещения — это тот факт, что она оставляет совсем мало места для человеческого действия. Если будущая трансформация буржуазного общества уже предопределена, то какой тогда смысл вам или мне рисковать собой? Тут перед нами прото­тип того, что позднее получит известность как «пробле­ма безбилетника», и этот более утонченный аргумент куда более сложен, чем может показаться на первый взгляд. Сам Маркс предугадал его, указав в предисло­вии к «Капиталу», что работа на «неминуемую» рево­люцию позволит ускорить ее свершение и снизить ее издержки. Несколько обобщая, получается следующее: людям нравится ощущать (пусть даже и смутно), что «история на их стороне», от осознания данного факта они получают огромный заряд уверенности. Это пред­ставление было типичным наследником более раннего типа уверенности — особенно чаемой всеми воинами уверенности в том, что на твоей стороне сам Бог. Как мне кажется, спорить с тем, что такая уверенность не ослабляет дух активиста, а даже наоборот, просто не­возможно. Активизм получает подпитку от идеи того, что за спиной акторов стоит исторический закон дви­жения, и адепты данной конструкции, собственно, на это и рассчитывали. Что касается реакционного двой­ника данного представления, то для него получается следующая картина: если принимать тезис о тщетно­сти всерьез, то он радикальным образом демотивирует человеческое действие; и вновь — это именно то, чего добивались его выразители.

ДВОЙНИКИ ТЕЗИСА ОБ ИЗВРАЩЕНИИ

Как в случае с тезисом об опасности, так и в случае с тезисом о тщетности, трансформация реакционной риторики в свою противоположность привела к ряду типичных форм (или стереотипов) прогрессивной ри­торики — начиная с иллюзии синергии и заканчивая верой в то, что история на нашей стороне. Пусть это и не было откровением о прогрессивной риторике, но все же исследование обогатило наше понимание того, что же она собой представляет. Возникает вопрос: воз­можно ли нечто подобное в случае с тезисом об извра­щении. Эффект извращения занимает столь значимое место в мире реакционной риторики, что его противо­положность просто обязана привести нас к тому, что уже и так известно как типичная прогрессивная мен- тальность. Лучше всего доказать данный тезис, взгля­нув на совокупность дискурсов вокруг образцового прогрессивного события современной истории — я имею в виду Французскую революцию.

Суть реакционной позиции заключается в провоз­глашении колоссальной значимости эффекта извра­щения. Таким образом, реакционеры выступают за повышенную осторожность в деле переформатиро­вания существующих институтов и реализации инно­вационной политики. Прогрессивный двойник такой позиции состоит в забвении осторожности и прене­брежении не только традицией, но и всеми представ­лениями о непреднамеренных последствиях челове­ческого действия, независимо от того, приведут эти действия к извращению или нет: прогрессисты готовы до бесконечности тасовать и перетасовывать обще­ство и не сомневаются в своей способности контроли­ровать события. Подобная склонность к масштабному социальному проектированию была одной из самых потрясающих черт Французской революции. Претен­зия революции на построение нового общественного порядка в согласии с «рациональными» принципами, восторженно названная молодым Гегелем «величе­

ственным рассветом», вскоре была раскритикована по линии тезиса об извращении как нечто катастро­фическое. Тот же Токвиль прибегнул к сатирическому стилю, приравняв революционные усилия к попыт­кам переделать реальность в соответствии с книжны­ми схемами, придуманными gens de letters⁷* Просве­щения.

Когда изучаешь историю нашей революции, становится ясно, что руководствовалась она тем же самым духом, который побудил к написанию стольких отвлеченных книг об образе правления. Та же тяга к общим теориям, законченным законодательным системам и точной сим­метрии в законах; то же пренебрежение к существующей действительности; та же вера в теорию; то же пристра­стие к оригинальному, замысловатому и новому в уста­новлениях; то же желание переделать сразу и целиком все общественное устройство согласно правилам логики и единому плану, вместо того чтобы попытаться улучшить его по частям. Жуткое зрелище!⁸

Тезис о необходимости кардинального переустрой­ства общества в соответствии с принципами «разума» (т.е. в соответствии с чьим-то представлением о том, что же такое «разум») — это тезис, по отношению к которому тезис об извращении стал антитезисом. Но в значительной и удивительной степени сам тезис пере­жил свой антитезис. По сути, так никогда и не было предложено адекватное объяснение того, почему в XIX в. уже после отрезвляющего опыта Французской революции и последующего четкого формулирования тезиса об извращении утопическое мышление процве­тало столь пышно и экстравагантно⁹.

Что на самом деле произошло, так это эскалация ре­волюционной и прогрессивной риторики под влиянием критики Берком Французской революции. Существен­ным компонентом мысли Берка была его отчасти осно­ванная на историческом опыте Англии уверенность в том, что существующие институты содержат огром­ное количество коллективно накопленной мудрости и что они вполне способны на постепенную эволюцию. Чтобы отвергнуть это фундаментальное консерватив­ное возражение против радикальных перемен, нужно было доказать факт особости и привилегированности английской истории. Нужно было доказать, что есть страны, лишенные всяких традиций свободы, в ко­торых существующие институты оказались насквозь прогнившими. В таких обстоятельствах, действитель­но, нет другой альтернативы, кроме уничтожения старого в сочетании с полноценным переустройством политического и экономического порядка, независимо от того, с какими рисками в плане активации эффекта извращения сопряжены подобные действия.

Уже в 1853 г. Берк был именно так раскритикован французским либеральным писателем Шарлем де Ре­муза:

Если события во всей их фатальности таковы, что люди не могут — или не знают, как это сделать, — обнаружить упоминания о своих правах в анналах истории, если ни­какая эпоха национальной истории не оставила после себя хорошей народной памяти, то тогда любая мобили­зуемая мораль, любая мобилизуемая археология не смо­гут дать этим людям ни веры, которой им не хватает, ни установок, формируемых данной верой... Если для сво­боды народу нужна таковая в его собственном прошлом, если народу нужно хорошее правительство в прошлом, чтобы претендовать на хорошее правительство в настоя­щем, более того, если даже нужно просто быть способным представить, что эти две вещи были, то тогда такой на­род просто обречен своим прошлым на неподвижность,

его будущее закрыто; а значит, есть нации, обреченные на

то, чтобы вечно быть погруженными в отчаяние¹⁰.

В этом примечательном отрывке Ремуза говорит не только о том, что существуют ситуации и страны, в которых берковскому благоговейному отношению к прошлому просто нет места; куда больший интерес представляет тезис Ремуза о том, что действенность критики Берка зависит от того, как люди понимают и представляют собственное положение. Другими слова­ми, берковская критика, делающая акцент на эффекте извращения, побудила поборников радикальных пе­ремен культивировать «ощущение нахождения в отча­янном положении»¹¹, а также то, что в моих прежних исследованиях политических программ в Латинской Америки было названо крахоманией (fracasomania, комплекс неудачи), т.е. убеждением в том, что все по­пытки решения национальных проблем окончатся сокрушительным провалом. Там, где подобные уста­новки превалируют, тезис Берка о возможности посте­пенных перемен и совершенствования существующих институтов эффективно парируется и преломляется в ином свете. Будируя образ отчаянного положения, в котором оказались люди, а также подчеркивая провал прежних попыток реформ, имплицитно или экспли­цитно утверждается, что старый порядок должен быть сокрушен, а новый — создан с чистого листа вне зави­симости от того, с какими контрпродуктивными по­следствиями это может быть связано. Таким образом, подчеркивание образа отчаянного положения может рассматриваться как риторический маневр эскалации,

направленный на нейтрализацию и блокирование те­зиса об извращении¹²*.

В поисках неочевидного двойника тезиса об извра­щении я вышел на любопытное непреднамеренное по­следствие консервативной берковской критики Фран­цузской революции. Его «Размышления», в которых он настаивает на возможности совершенствования существующих институтов в противовес призывам к радикальной реформе, вполне могли служить ката­лизатором для уже почтенной традиции радикальной публицистики, представляющей ситуацию в той или иной стране как недоступную для реформ, улучшения или исправления.

Здесь я бы хотел прервать свое отступление в об­ласть прогрессивной риторики. Как и в случае с ри­торикой реакционной, она оказалась куда богаче в смысле маневрирования (в основном маневрирования через преувеличение и сбивание с толку), чем обычно считается.