Из воспоминаний н. М. Кирсанова Совет, который подарил жизнь

В 1927 г. мне было семь лет, когда у меня умерла мама. С этого дня нас с братом сердобольные старушки стали называть не иначе, как ''сиротами''. Из-за этих постоянных напоминаний да из-за действительно образовавшейся пустоты жизнь стала не из легких. Вспоминаются непрерывные дожди и черное небо. Все мыслимые и немыслимые детские болезни навалились на мои плечи. Когда я пошел в школу, замучил детский ревматизм.

Окружающие, глядя на меня, со вздохом говорили — ''совсем зачах мальчик, нежилец. Пойдет вслед за матерью''. А тут еще на второй год папа привел чужую тетю и сказал, что это будет новая ''мама''. Среди старушек появилось горестное сочувствие и вопросы: ''Как, мачеха — не обижает?''

Но новая ''мама'' оказалась удивительно добрым, рассудительным и благожелательным человеком, защитником и даже товарищем, которому можно было довериться. Работала Анна Васильевна Бычкова-Чекмарева в институте им. Склифосовского няней с 1907 г. Жизнь ее от ''шпитонка'' из Калужской губернии до делегата профсоюзных съездов в Колонном зале Дома Союзов, на котором она выступала в красной косынке, была нелегкой. За живой, деятельный характер, исключительную добросовестность и порядочность ее любили и сослуживцы, и больные.

В 30-е годы и позднее она работала в палатах, где лежали больные, которых оперировал С.С.Юдин. О чудесах, которые он совершал в операционной, мама с восхищением ежедневно подробно рассказывала нам. Мы всякий раз ждали этих рассказов как непрерывный детектив. Можно удивляться, как она со своим церковно-приходским образованием могла анализировать сложные медицинские ситуации. По-видимому, сказывалась большая воспитательная работа Сергея Сергеевича, который по ее словам, прежде чем оставить больного после операции на ночь, подробно объяснял, доводя до сознания обслуживающему персоналу, включая нянь, особенности каждого случая, чтобы не было ошибок при уходе за больным.

Однажды, в 1931-32 г., когда я был уже беспросветно плох, мама, придя с работы, объявила, что по ее просьбе Сергей Сергеевич согласился осмотреть меня. Никаких анализов, снимков и заключений не требовалось. В назначенное время мы были у кабинета в темном пустом коридоре. Пришлось ждать, т.к. ''Сергей Сергеевич задерживается на операции. Потерпи. Знаешь, какие у него операции?'' Наконец в кабинет как вихрь вошел худой высокий человек, который произвел на меня неприятное впечатление своей строгостью. Мы вошли. Мама - была смущена как всякая просительница. Не обращая внимание на ее извинения и не успокаивая ее, он коротко бросил мне: ''Раздевайся до пояса''.

Я привык, что обычно детские врачи начинают прием с игры с пациентом, умиляются, как будто впервые видят подобного хорошего мальчика, спрашивают, как учишься, есть ли братья, сестры и т.п. А здесь суровый дядя молча выпрямил мою спину, холодными пальцами взял за плечи и как гнутый переплет книги резко выправил мою фигуру. Из этого без слов я понял, что не надо горбиться и сводить плечи. Затем полусогнутым пальцем одной руки простучал по пальцам другой руки, приложенным в нескольких местах моей утлой грудной клетки и, обращаясь к матери, сказал : ''Вашему сыну нужно дорогое лекарство. Не пожалеете на него денег?'' — ''Что Вы, Сергей Сергеевич! Ничего не пожалею, никаких денег, только бы выздоровел''.

Меня к тому времени ничем нельзя было удивить. Опять начнутся компрессы, примочки, капли датского короля. А вдруг дядя-хирург скажет, что ''надо резать''? Но тут я опешил, услышав: ''Вот купите ему лыжи''. Лыжи! Это была недосягаемая мечта моей жизни! Мама, наверное, тоже не ждала такого ответа и робко спросила: ''А лекарства, Сергей Сергеевич, ему никакое не нужно?'' — ''Никакого лекарства. Пусть катается'' — ''А часто?''— ''Чем чаще, тем лучше''. Прием был закончен. Мы выпали из его внимания. У двери толпились какие - то люди.

Я возвращался домой на крыльях радости. И хмурый дядя не был уже таким сердитым, казалось, что он даже улыбнулся. Для меня началась новая жизнь. Утром, наскоро сделав уроки, я на новеньких ''магазинных'' лыжах (предмет зависти всего двора — многие катались на самодельных, из круглых досок кадушек) выходил во двор и гонял вокруг дома, стоящего в середине двора, считая витки.

За стол перед школой садился уже не ''доходяга'', а краснощекий молодец (как говорили тогда, ''с румянцем в палец толщиной''). Традиционный обед с картошкой на маргарине и с кислой капустой, заготовленной с осени, уничтожался мгновенно.

После школы — вечером до того, как начнут гаснуть огни в окнах - опять гонял вокруг дома. Среди ребят я приобрел авторитет. Выстраивалась очередь покататься. Часто лыжи ломались, не помогали и жестяные заплаты. Но новые лыжи приобретались безропотно - ведь было дано слово '' самому Сергею Сергеевичу''!

Затем был строительный институт. Лыжная секция. После 3-го курса — война. С первых дней московское ополчение. Западный фронт и должность командира саперного взвода. Разминирование, ночные рейды в тыл врага с разведкой, строительство мостов, блиндажей. Тяжелое множественное ранение руки и ноги осенью 1943 г. Поспешная ''похоронка'' родителям. Пять операций под общим наркозом в госпитале Ленинградской военно-медицинской академии в Кирове до полного восстановления движений руки и ноги.

Помню как хирург, который демонстрировал меня слушателям академии, сказал: ''Такое ранение этому человеку помогло пережить его хорошее здоровье — состояние легких, сердца, которые у него были до этого''.

Мама проработала в институте, включая войну, до 1947 г. Много легенд о Сергее Сергеевиче и его подвигах я еще слышал от нее дома. Вспоминается его поездка во Францию, откуда он привез ''полвагона шоколада'' и как он раздал его больным и обслуживающему персоналу (это ''Миньон'', когда хлеба не хватало!). Говорила о подаренных ему картинах, которые он развешивал в палатах. О спасении девиц, которые из-за ''несчастной любви'' пили модный тогда ''каустик''!

После аспирантуры с 1950 г. я работаю в Воронеже, в строительном институте, 36 лет заведую кафедрой, д.т.н, профессор. Трое детей и трое внуков. Я рад, что на моем пути встретился добрый Сергей Сергеевич Юдин, который своим щедрым участием подарил мне жизнь.

Кирсанов Николай Михайлович, Воронеж, 1986г.

Воспоминания, записанные Кирсановым Николаем Михайловичем  для  своих внуков

  Воевал ли дедушка? Да.  Но не так просто описать это. Война застала меня на практике после окончания третьего курса строительного института (МИСИ). До этого я участвовал в двух парадах на Красной Площади, как студент военной кафедры. В это время уже началось чувствоваться дыхание войны. Военкоматы начали призывать старших и посылать их на запасную границу, переводить войска из Монголии на запад. Германия завоевала всю Францию и такие страны как Бельгия, Голландия, Югославия. Мама — бабушка Нюша — спросила меня : "Неужели будет война?", "Нет, считал я, Германия очень устала, и если будет, то через год, два".  Но оказывается, Гитлер решил сначала разделаться с Россией за год или два, а потом взяться за Англию. У нас об этом ничего не знали. Незаметно германские войска накапливались на границе. И вдруг как снег на голову — по всей западной границе 22 июня немцы перешли в наступление.

Я в это время работал на практике. Только 3 июля Сталин в своем докладе обратился ко всем почти с мольбой : "Братья и сестры, мы в опасности!" В это время немецкие войска уже подходили к Минску. Была объявлена мобилизация в ополчение. У студентов была так называемая "броня", т.е. предполагалось, что лишь кончив институт можно идти в армию. Но в ополчение записывались все, кто может носить оружие — и старики 65 лет и мальчишки 16 лет. Некоторые попытались воспользоваться броней, но безуспешно.  Мы думали, что ополчение это только формальность. На самом деле 6  июля всех собрали и в ночь на 7 под утро всех строем вывели из Москвы. Запомнилась картина — из всех улиц западных концов густыми колоннами по числу районов (в Москве было 16 районов) идут ополченцы по направлению к западному фронту.

Предстояло пройти около 300 км. Пока все в разной одежде, обуви, без оружия. Предполагалось, что мы получим форму и оружие. В день проходили по 25 км. В моем рюкзаке, кроме бритвенного прибора было несколько горстей сухарей и особенно согревало душу и настроение мамино вышитое льняное полотенце и немного конфет. Плохо было с питьем, потому что все колодцы выпили — такая масса людей, и ведро постоянно опускается в колодец и сразу не набирается. Плохо было и с едой — с супом, обедом. Подъезжала кухня, скажем, раздавали еду, а остальные ждут. Не хватало первого, второго. На второе были обычно макароны. Почти к концу пути нас одели в кое какую форму, дали ботинки, пилотки и оружие — старые винтовки 1903 года, из которых стрелять было нельзя, так как они были просверлены, это были учебные винтовки, они хранились на складе и выдавались на время парада. В ополчение выдали их для "грозного вида" и еще штыки. Хороших винтовок не было в запасе. «Оружие добудете в бою!». Были и бутылки с зажигательной смесью (коктейль Молотова). Нам захотелось опробовать их. Вечером отошли куда-то подальше, в овраг и что бы командиры не заметили, бросили пару бутылок, разбили о камень, но взрыва не было. Для таких бутылок требовался специальный авиационный бензин, а тут видно залили что-то другое.

На всем пути мы сделали порядка 10 остановок. Кое-где на станциях поручались строить какие-то препятствия для немцев. Копали рвы, делали препятствия, пилили деревья. В ночь на 2 августа где-то близко работал мотор и утром нас построили и сказали, что это были немецкие танки. Обещали раздать боевые винтовки и сказали, что нужно целиться в смотровые щели танков, что бежать от танков не следует, а нужно упорно в них стрелять. Мы приготовились ко всему, но наутро пришел командир, который скомандовал : "Студенты два шага вперед". Это было неожиданностью. Мы уже настроились на отчаянные сражения с врагом, с танками, потому что все были молоды, полны сил и настроения на победу. Нас (студентов) посадили в машину, которая привозила оружие и патроны и из леса вывезли на Московское шоссе. Шофер сказал, что целый день немецкий самолет обстреливал всех, кто выезжал на это шоссе. В течение ночи мы, тем не менее, благополучно доехали до Москвы, нас было 6 человек студентов. На Москву в это время было несколько налетов немецких самолетов, витрины магазинов были заложены мешками с песком. На Садовой улице лежала 1-2 тонная бомба, которая не разорвалась. У нас в карманах лежало направление в пехотное училище или в военно-инженерную академию им. Куйбышева. Вот так счастливо для меня закончился поход в ополчение. Конечно, мы переживали, потому что это была не игра. Потом в кино мы видели, как большие группы ополченцев с поднятыми руками сдаются в плен...

Военно-инженерная академия называется инженерной потому, что занимается инженерными делами — саперное дело: минирование, устройство заграждений; строительство мостов и пр. На другой день я пошел в военкомат и меня сразу направили в Академию, а там уже были другие студенты нашего института, и мы отправились в лагерь академии. Всем дали хорошую форму, включая настоящие сапоги, и поселили в настоящие казармы с нормальным питанием (г. Нахабино под Москвой). Там мы приняли присягу и стали изучать минное дело, устройство огневых точек, препятствий, т.е. нас стали готовить на должность командиров.  Ко мне в лагерь приезжал папа. Так продолжалось до октября месяца. А 16 октября вдруг нас собрали и пешком (40 км) мы под утро с оружием в руках пришли в Москву.

Москву каждый день прилетали бомбить немцы, и в этот момент москвичи были рады увидеть хорошо организованную армию надежных защитников. На улице стояли встречавшие.  Немцы подошли к самой Москве очень близко. В воздухе плавали обрывки сожженной бумаги (жгли документы).

Нас поселили в Академии и небольшими группами (по 2-3 человека) отпускали домой попрощаться с родными. Помню перед самым выходом из дома (мама плачет, отец волнуется – сын на  войну уходит!), решил побриться. Мы жили на 1-й Мещанской (теперь проспект Мира, 3). Нервы на взводе, ну и сильно порезался. У меня была опасная бритва. Слез еще больше, все кинулись помогать. В общем, кровь остановили, поехал. Говорят, примета – кровь перед уходом на войну – останешься жив, но тогда я это не знал. Да и не до примет было. Предстояла эвакуация далеко на Восток. Пoдали товарные вагоны, в них сделали полки через каждые 60 см, чтобы в вагон входило 40 человек. Мы с товарищем заняли место на самом полу. Предстоял длинный путь, но не говорили, куда мы едем. Мы запаслись хлебом. На больших станциях нас вывозили в столовую, и стало известно, что направление - город Фрунзе, Киргизия.

Фрунзе. К нашему удивлению затемнения в городе не делали. Многое стало измеряться от того, что было в Москве и под Москвой. Начали заниматься в аудиториях, продолжали изучать минное дело. Там была обычная довоенная жизнь. Мы даже ходили на танцы, смотрели кино, как громят немцев под Москвой. Все рвались и мечтали участвовать в битвах. В апреле - мае нам присвоили звание лейтенантов и сказали, что мы поедем на фронт командирами. В это время проходила Сталинградская битва (июль 1942 - февраль 1943). Наши войска окружили 900 тысячную армию немцев, а нас терпеливо держали в запасе. Но вот отдали приказ ехать в Москву. Наконец-то! Мы со слезами на глазах вернулись в нашу дорогую Москву. Теперь, уже как молодые лейтенанты, мы получили направление в части. Вспоминается, как меня провожал папа, он уже был старенький, но провожал до самого поезда. В Калуге была остановка, я вышел и вдруг встретил студентку из нашего института (Артемьеву Иларию Николаевну), которая была одета во все военное. Она с санитарным поездом везла в Москву раненых. Она очень обрадовалась и обещала, что если ранят, то она "по знакомству" отвезет в Москву. Мы обменялись адресами, она своим санитарным поездом, я номером части.

Теперь мы были командирами саперных взводов. Поселили меня в землянку с тремя другими командирами. Все мои солдаты были "старыми" или точнее сказать в годах, я был самый младший среди них. Первый бой на реке. Мой взвод наводил мост для артиллерии, каждый солдат старался выкупаться в реке, потому что тому, кто попал в воду, давали 100 г водки (зима). Ночевали в лесу. Для этого связывали вершинами 4-5 елок и внутри разводили костер, к которому мои солдаты уступали место — "для товарища лейтенанта". А утром надо было бриться и завтракать на морозе. Мне завтрак приносил дневальный, солдаты же ходили на кухню сами. Все ко мне относились с уважением, в то время, кстати, ввели погоны.

Вскоре нас отвели на пополнение. Здесь интересно, что эта операция была поручена мне. Ночью без дорог и освещения нужно было найти землянки, которые остались после предыдущих частей, мне, городскому жителю! И я их нашел, почти за 40 км от шоссе, в лесу.

Передышка составила почти несколько месяцев. Я каждый день со своими солдатами проводил упорное и настойчивое обучение саперному делу. Сделали из дерева модели мин, и с завязанными глазами каждый должен был разминировать, чтобы не произошла ошибка. Как говорят, саперы ошибаются в жизни один раз. (примечание — Н.М. был великолепным учителем, его солдаты не подрывались, более того его репутация спасла ему жизнь). Готовились делать проходы в колючих заграждениях, я обучал всех работать с топором. К концу августа нас вывели из леса и поставили задачу сделать проходы через немецкие окопы. Немцы укрепили свои позиции, поставили много мин, сделали колючие заграждения. Я знал, что квалифицированно эту работу могу сделать я и еще два солдата. Встать в полный рост не удастся. Я ползком с кинжалом в руках через каждые пол метра прощупывал (разминировал) мины, а два моих солдата по бокам забивали деревянные колышки. Трудно было разминировать наши мины, были и деревянные – такие можно было только взрывать, немецкие же, выполненные исключительно качественно (латунные детали, полировка), были удобнее. Интересно, что некоторые мины были без взрывателей. То ли работал антифашист, то ли немец перестраховался, боясь взорваться сам, просто закопал мину, без взрывателя она точно не взорвется. Чтобы обезвредить мину, нужно было каждую поставить на предохранитель. И так с 3 утра до 5 утра. За 2 часа я прополз до немецкой передовой, и тут же через проходы хлынули пехотинцы. Немцы не ждали этого и стали сдаваться. Я подсчитал, что обезвредил до 50 мин. Пехотинцы рванулись дальше, а я со своими саперами стал потихоньку их догонять. Взяли двух пленных, которые не понимали, что такое «танки», меня (все знали, что я студент) вызвали в командирскую землянку, и я перевел — «панцерваген». Они были смертельно напуганы, тряслись от страха,  и меня, единственного, кто хоть немного говорил по-немецки, спрашивали – «Нас расстреляют?».  30 км наша пехота прошла за один день, потом все это повторилось (все происходило в Смоленской области, левый край около дороги Москва-Варшава). К вечеру (второго дня) у нас были большие потери и на высоту, которую нужно было взять, некого было послать. Комбат решил послать в бой саперов, хотя он не должен был это делать. Вызвал меня и сказал : "Нужно взять высоту". Ночью можно было бы идти в полный рост, но под обстрелом опасно. Противник обстреливал из минометов - удушливый газ от дыма трудно было переносить. Мы решили зайти с левой стороны, и это оказалось удачным. На высоте стояла самоходная пушка и мы, саперы, несколько человек испугали немца.  Он сделал несколько выстрелов в нашу сторону и "дал тягу". Сильный взрыв был рядом. Меня подбросило вверх, и я потерял сознание. Ранение было сильным —  в правую ногу и левую руку (осколочное ранение). Ранения на руке и ноге были открытыми, т.е. показались сахарные кости.  Один из осколков завяз в записной книжке рядом с сердцем, многие другие выходили потом из рук и ног даже через 40 лет после войны. Идти, конечно, я не мог. Около полудни двое солдат шли мимо, увидели меня и сказали : "Да это же наш лейтенант, хороший парень, давай вытащим". Положили меня на плащ палатку и потащили с поля. Я все боялся, что нога (раненая) оторвется, и держал ее рукой, а нога болталась на связках. Отвезли меня в санитарную часть. По дороге страшно хотелось пить (потеря крови), но мне не давали, боялись, что это полостное ранение. Так я оказался в госпитале. Закончилась моя военная эпопея. 9 месяцев я лежал в гипсе (город Киров), потом Москва. Долго ходил на костылях. Вернулся в родной институт. Рана на ноге долго давала о себе знать. Приходил после лекций домой — выливал из сапога кровь...

О войне вспоминать не люблю. А снится она мне часто. Это страшные сны. Очень много покалеченных, очень много погибло хороших, замечательных, молодых, полных здоровья и жизни людей. Запомнил красивого молодого офицера, (подтянутый, весь в ремнях, кобура, трофейное оружие, ордена и медали), который, желая показать свою удаль, решил пройти по минному полю без саперов. Его останавливали. И ведь необходимости не было. Не было боя, действий никаких не было. А он все кричал: "Трусы!", но через минуту раздался взрыв, и все было кончено. Помню молодую медсестру (или связистку?), которая решила собрать цветы на минном поле (ее тоже предупреждали!), она выжила, но ногу потеряла. Помню хитрые немецкие ловушки-мины, когда заминировали сарай, а взрыватель привязывали к кружке на столе. Помню ошибки саперов. Присоединяют провод, но зачищают провод плохо. Издалека запускают взрыватель. Взрыва нет. "Надо пойти посмотреть, что там". Идут. Смотрят. Но тут-то и раздается запоздалый взрыв... Контакт сработал. Помню окопный холод. Грелись табаком. Я не курю, но на войне курил. И спиртом грелись после ледяных ванн при строительстве переправы. В моем взводе были люди различных профессий. Кажется даже, что всех профессий. И часы починить, и баньку срубить в лесу, натопить и уже через час-другой можно париться! Помню здоровяка Медведева, молодого учителя, в тыл шли (точнее ползли) вместе, а назад — его нет. Мы уже знали — немцы взяли языка. Делали они это виртуозно. Мешок на голову, и все. Поэтому друг друга предупреждали — "Если меня потащат — стреляйте, не жалейте". Все знали о зверствах фашистов. Помню тех, кто перед боем прощались и просили что-нибудь родным (маме, жене) передать. Почему-то они в этом бою и погибали. Особенно трудно было воевать семейным, они страстно ждали весточек из дома, старались себя беречь. Мне было легче. Я не был женат. Маму, конечно, я жалел. Но очень тяжело было смотреть на солдат или офицеров, получивших плохую весть из дома. А дома был голод. Нас хоть и плохо, но кормили. Выдавали и табак. Я потом его менял на сахар. Запомнилась американская тушенка. Очень она нас выручала. Из госпиталя я домой привез и продукты. Контраст "тыл-фронт" был большой. Родители жестоко голодали...

Записано 6-9 мая 1996 года. Воронеж. (Редакция — 2007,2013г, М.Н.Кирсанов)

ОТЕЦ

"Год 43-й. Под Рославлем тихо,

Танк на высотке, мы выбьем его.

Молча ползем, мы-то знали уж лихо!

Выбить и выжить — главнее всего.

Не повезло! Взрыв! Осколки снаряда,

Небо померкло, сознания нет.

Я и не знаю, какая награда,

Жизнь мне заменит и солнечный свет.

Руки и ноги разорваны в клочья,

И похоронку успели послать,

Только устроен я был очень прочно,

Но не придется уже воевать.

Как приговор — госпитальная койка,

И на полгода хирурги, врачи,

Я был тогда и веселый и бойкий,

В гипс заковали — теперь уж молчи.

Как весь в повязках вернулся в столицу,

Я уж не помню, все было давно,

Помню счастливых родителей лица,

Помню привез я тушенку, пшено.

Голод жестокий в Москве повсеместно,

Но фронтовые спасали пайки.

Если вам это еще интересно —

Стирка без мыла, золой у реки.

В знанья вгрызались как дикие звери.

Смерть повидавший, иначе живет.

Утром, как только откроются двери

Лекции, книги — только вперед!

Старые раны еще не зажили,

Вечером кровь из сапог выливал.

Молоды были, учились, любили,

Мы — кто недавно еще воевал.”

Кирсанов М.Н.

УВЛЕЧЕНИЯ

Кирсанов Н. М. увлекался рисованием пером, маслом, карандашом, пастелью. После школы мечтал поступить в Московский архитектурный институт, ходил в кружок рисования при ГМИИ им. А.С. Пушкина. Позже стал собирать коллекцию почтовых открыток с картинами русских художников.

д. Выселки Золотухина, Зарайск

под Москвой

«Чертово городище», Елабуга. 1950 г.