Глава 13. Тифозные заболевания

Наиболее подробными, хотя в статистическом отношении далеко не точными, данными мы располагаем о распространении в течение XVIII века в России чумы, менее подробными – о распространении оспы. О распространении же других инфекционных эпидемических заболеваний (тифов, дизентерии, гриппа, малярии и т. п.) до нас дошли лишь скудные и разрозненные сообщения.

Объясняется это тем, что чума служила предметом постоянных тревог и опасений. Ее считали болезнью контагиозной, «поветренной». Угроза чумы непрестанно висела над пограничными с Турцией, Персией и Польшей губерниями. Эпидемии чумы, свирепствовавшие в России в 1710–1712, 1728–1729, 1738–1739, 1770–1773 гг., естественно, застав ляли правительство и общество чутко и настороженно относиться не только к действительному ее появлению, но даже и к отдаленным слухам о возможности ее появления в России.

Оспа, хотя и была повсеместно распространена в России и уносила по всей стране больше жертв в течение одного года, чем чума в какой-нибудь отдельной местности, возбуждала гораздо меньше тревог и опасений. Она была в России «обыкновенной» болезнью. Заболевания ею, если даже они носили эпидемический характер, были обычным явлением. До введения оспопрививания считалось даже, что каждый человек рано или поздно должен переболеть оспой, так же как и корью. Кроме того, было установлено, что никакие карантины, заставы, засеки, караулы и тому подобные предупредительные меры против оспы не эффективны. Поэтому никаких особых, кроме оспопрививания, мер и не принимали, предоставляя эпидемию ее естественному течению. По этой же причине официальные сведения о распространении оспы скудны и случайны.

Еще более скудны и менее достоверны сведения о распространении тифозных заболеваний. Дело в том, что тифы относились к «горячкам» – термин, под которым понимались самые различные остролихорадочные заболевания. Тифозные заболевания, или «горячки», не причислялись к разряду опасных, и даже их заразительность оспаривалась. Термином «опасная болезнь» в то время обозначалась только чума, тифозные же заболевания считались опасными для отдельных лиц, но не для общества.

Шафонский писал: «Не всякая опасная болезнь бывает прилипчива, а не всякая прилипчивая – опасною. Например, обыкновенные горячки бывают так жестоки, что болящий весьма скоро и очевидно умирает, но другого, который около него обращается, не заражает: чесотка, венерическая болезнь и другие некоторые пристают к другому, но без таковых приключений, как от моровой язвы»^[389].

В связи с этим тифозные заболевания привлекали к себе внимание правительства и врачей лишь в том случае, если они носили массовый характер, сопровождались высокой смертностью или возбуждали подозрение на чуму. Во всех других случаях они относились к «обыкновенным» болезням, «перевалками», нигде и никем не регистрировались, и никаких сообщений о них в правительственные учреждения не поступало. Поэтому почти все дошедшие до нас документальные сведения о появлении или распространении тифозных заболеваний связаны с боязнью появления или распространения чумы.

Следует сказать и о том, что в XVIII веке, как уже упоминалось (глава IX), была широко распространена так называемая «динамическая» теория происхождения инфекционных заболеваний – теория, допускавшая, переход под влиянием известных причин (особой эпидемической конституции, метеорологических условий и т. п.) одной инфекционной болезни в другую. Таким образом, считалось, что «обыкновенные горячки» могли переходить в «гнилые» или в чумоподобные лихорадки. «Гнилая горячка с пятнами» признавалась некоторыми врачами переходной ступенью к чумоподобным лихорадкам. Последние же характеризовались тяжелым течением и высокой смертностью. По отношению к ним принимались те же профилактические меры, что и по отношению к «моровой язве».

Далее нужно указать, что в XVIII веке к эпидемическим болезням относились отнюдь не все те болезни, которые считаются эпидемическими в наше время. Виен, например, относил к эпидемическим болезням лишь чуму, оспу, корь, сифилис, бешенство и чесотку. Эти болезни характеризовались «прилипчивостью» и имели различные пути заражения: «Скорбь, именуемая Гидрофобия, не распространяется как токмо, когда соки скорбящего зверя с кровью другого смешаются посредством укушения; часота пристает прикосновением. Венерическая болезнь ближайшим плотским сопряжением; оспа же, корь, а особливо моровая язва сообщается нам трояким образом…, а имянно: 1) непосредственно прикосновением одного человека с другим (per contactum); 2) посредством некой зараженной моровым ядом вещи (per formitem) или 3) посредством воздуха (ad distans)»^[390].

Как мы видим, среди прилипчивых болезней не упоминаются ни тифы, ни другие остролихорадочные заболевания. Тем не менее это не мешало в отдельных случаях признавать их заразительность и принимать соответствующие профилактические меры.

Это не должно удивлять. Мы выше указали, что в XVIII веке была широко распространена теория о возможности перехода «обыкновенных горячек» в «злокачественные» или «чумоподобные». Кроме того, несовершенство диагностики нередко вело к смешению сыпного тифа («горячки с пятнами») с чумой. Наконец, в XVIII веке «гнилые горячки» считались заболеваниями полиэтиологичными: «многоразличные причины произрождают гнилые горячки». К числу этих причин относился и «гнилой неблагорастворенный воздух». Следовательно, иногда предполагалась возможность передачи «горячек» воздушным путем.

Но, несмотря на полное отсутствие официального статистического материала о появлении, распространении и угасании тифозных эпидемий в России, можно с уверенностью сказать, что такие эпидемии имели немалое распространение. Можно утверждать даже, что тифы (особенно сыпной) были в России эндемичными, давая время от времени более или менее значительные эпидемические вспышки. Это явствует из имевшихся в нашем распоряжении материалов: официальных документов, законодательных актов, сообщений врачей, путешествовавших или живших в России иностранцев и т. п.

Нет сомнения и в том, что многие из упоминаемых в летописях допетровской Руси «моров» были вспышками тифозного заболевания.

В летописях XVI века имеется уже прямое указание на распространение «горячек». Так в 1558 г. «огневою» болезнью хворал царь Иван Грозный: «В то время посети немощию царя нашего, прежде огнь великий сиречь огневая болезнь».

В 1602 г. в Москве умер от тифа принц датский Иоанн, жених дочери царя Бориса Годунова. Голландский купец Масса, бывший в то время в Москве, следующим образом описывает это событие: «16 октября 1602 года герцог Иоанн внезапно заболел… и эта болезнь оказалась горячкой и все более и более усиливалась… и он опочил 28 октября».

Внезапное начало и смерть на 12-и день заболевания говорят о том, что принц погиб от сыпного тифа.

Иностранцы (купцы, послы), посещавшие Русь, также свидетельствуют об эндемичности в ней «горячек». Гваньини, посетивший Москву в конце XVI века, писал (на латинском языке): «Воздух в этой местности настолько чист, что там никогда не было чумы. Но иногда там встречается болезнь, поражающая кишечник, голову и все члены тела, однако, непохожая на чуму, которую мы называем горячкой или острой лихорадкой. Они же на своем языке называют ее “ogniova”, что значит “огневая”. Она сжигает людей подобно огню… от тех, кто заболел, заражаются, как от чумы, другие, если они не берегутся. Немногие из заболевших выздоравливают»^[391].

О частоте тифозных заболеваний в Московском государстве свидетельствует также и Герберштейн в своих относящихся к XVI веку «Записках о Московии». Он утверждает, что в Москве свирепствует болезнь, которую «Московитяне называют огниво». Сам Герберштейн называет эту болезнь «cator» (жар). Можно полагать, что это был сыпной тиф, дававший высокую смертность.

Наличие сыпного тифа в Москве в 80-х годах XVII века подтверждается также делом Аптекарского приказа^[392]. Там говорится о «скорой смерти» боярина и из приложения явствует, что «огневая болезнь» считалась прилипчивой. Докторам, лечившим больных ею, был запрещен доступ не только «на верх» (ко двору царя), но даже в Аптекарский приказ. Самый же факт, что были доктора, занимавшиеся лечением названной болезни, свидетельствует о ее эндемичности в Москве.

В течение XVIII века тифозные заболевания в виде отдельных, очаговых эпидемий почти непрерывно вспыхивали в различных местностях. К сожалению, сведения о них случайны и разрозненны и почти никаких цифровых данных о количестве больных, о смертности, о числе пораженных селений нет.

С особой силой тифозные эпидемии свирепствовали в армии, где они носили название «лагерных горячек», «лагерных лихорадок».

Генерал Гордон, принимавший участие в азовских походах Петра I, привел следующие данные о смертности в войсках от ранений и болезней^[393]. Из 11 408 солдат различных полков было убито 572 человека, ранено 1748, умерло от ран 397, а от болезней – 906.

В отдельных полках, например в полку Гордона, было убито 44, ранено 116, умерло от ран 6, а от болезней – 59 человек. Следовательно, число умерших от болезней превышало число убитых и в несколько раз превышало число умерших от ран. От каких болезней умирали солдаты, Гордон не говорит, но вероятнее всего большинство умирало от острых инфекционных заболеваний – тифов.

В 1715–1717 гг. такого рода «горячки» имели место среди русских войск, стоявших в Финляндии. По свидетельству Лерхе, в 1738 г., во время русско-турецкой кампании, среди расквартированных на Украине русских войск свирепствовали «лагерные болезни», предшествовавшие чуме, но они особого внимания к себе не привлекали.

За время семилетней войны «злокачественные пятнистые лихорадки» свирепствовали среди русских войск, расположенных в Пруссии. По свидетельству Болотова, служившего в это время в русской оккупационной армии и заболевшего там упомянутой «лихорадкой», она считалась порогом, «который переступают почти все молодые люди тогдашнего моего возраста, и нередко, спотыкаясь, погибают»^[394].

Следовательно, если верить автору, тифозные горячки считались в то время неизбежными для каждого молодого человека.

В 1758 г. в Тобольском и Московском полках умерло от «горячек», происходящих «от тесноты», более 1500 человек^[395]. В 1759 г. «три полка полевые были двойными комплектами укомплектованы, которые от перемены климата заразились горячками, от чего в каждый день умирало человек по шестьдесят в полку. Генеральная гофшпиталь вся была наполнена больными, словом сказать, когда их отправили в армию, зачиная от Петербурга до самой Риги, по всей дороге лазарет полон больных был»^[396].

Огромное распространение тифозных заболеваний в войсках вынудило правительство издать особый справочник – руководство для полковых лекарей. Он был издан по распоряжению Медицинской коллегии в 1765 г. и содержал основные правила лечения «горячек» и «лихорадок». Отдельные главы в нем отведены оказанию первой помощи больным и раненым. Кроме того, в нем перечислены медикаменты, которые каждый полковой лекарь обязан был иметь в своем походном ящике.

В 1769 г., во время русско-турецкой войны, среди русских войск участились, по словам Орреуса, «петехиальные горячки». «Лагерные лихорадки» и дизентерия свирепствовали среди русских, но еще в большей степени среди турецких войск^[397].

Поэтому и появившуюся в конце 1769 г. в русской армии чуму в течение долгого времени не хотели признавать, считая ее проявлением бурно протекающей злокачественной «петехиальной горячки».

Следует подчеркнуть, что великий полководец А. В. Суворов добился почти полной ликвидации инфекционных заболеваний в армии, находившейся под его командованием. В 1792 г. он писал статс-секретарю Турчанинову: «У меня в полку было правило от 8 до 20 больных… умирало редко в год до полудюжины. На маневрах под Красным Селом вошел и вышел скорым маршем без больных и мертвых; то же из Ладоги в Смоленск, не оставя на квартирах ни одного больного; в распутицу пропал – 1, больных – 6… в Тверском у меня драгунском полку не было больного. От корпуса за Дунаем до Козлуджи 3 недели больных отправлять назад было некого, и все живы; по Уральской степи вперед и зад ни мертвых, ни больных. От Копыла с корпусом быстрым маршем за Кубань и Лабу; умер один – хоть сим вам мое человеколюбие! Госпиталя оздоровивши в Тавриде… вышли мы оттуда на Днепр, не оставя там ни одного больного ниже взявши к тому у обывателей повозку»^[398].

Суворов объяснял такое благополучное, в отношении больных, состояние своей армии тем, что он не изнурял солдат длительными и ненужными учениями. «Обучение нужно, лишь бы с толком и кратко, солдаты его любят». Суворов указывал, что там, где правило не соблюдают, в полках было большое количество больных: «В Финляндии размножение больных остановило уже легкие работы… В 10 моих месяцев из 20 000 умерло свыше 400 человек, зашаталось больше 200, оставил больных больше 300. С матросами выключка была велика по прежним начальствам и ныне пропадает больше 200 человек»^[399].

Среди гражданского населения России XVIII века тифозные заболевания свирепствовали с такой же силой и постоянством, как и среди войск.

Однако сведения, дошедшие до нас, настолько разбросаны и скудны, что не дают возможности очертить более или менее полную эпидемиологическую картину появления, распространения и угасания отдельных вспышек этих заболеваний. Можно лишь сказать, что вспышки тифозных заболеваний носили очаговый характер, не давали широкого, эпидемического распространения.

В то же время следует подчеркнуть, что такого рода вспышки ежегодно появлялись в различных местах обширной империи. Во втором десятилетии XVIII века «гнилые горячки» свирепствовали в Петербурге. Об этом свидетельствует указ Петра I от 13 декабря 1718 г., которым жителям столицы было приказано: «Объявить в канцелярии полицеймейстерских дел без всякого замедления», у кого в домах окажутся больные горячкой. За невыполнение этого указа грозило «жестокое наказание»^[400].

В феврале 1732 г. в сенат поступило сообщение о наличии «опасной болезни» в Вяземском уезде: «Крестьяне по всем деревням все лежат и много мрут, на день человек по пяти, а худой тот день человека по два». Для обследования и заключения о характере заболевания направлен из Петербурга доктор, который и сообщил, что «никакой опасной болезни не имеется… только де некоторые лежат разными обычайными болезнями»^[401]. К «обычайным» болезням в то время относились также и тифы.

В апреле того же года донесено в сенат о «приключившихся» в городе Устюге и в уезде болезнях, причем указывалось, что там «во всех волостях весьма чад ходит и в каждом доме не без болящего имеется, а заболит сперва головой и жар найдет и приключится кашель беспокройный».

Обеспокоенный таким сообщением сенат вызвал для опроса находившегося в то время проездом в Петербурге устюжского дьячка, который «допросом показал, как де он в нынешнем 1732-м году с Вятки на Устюг… приехал, то на Устюге застал чад и воздух тяжкой, и от того воздуха во всяком доме было людей больных много, а в той болезни люди скорбели прежде головою, а потом горячкою и великим кашлем, а младенцы корью, и многие помирали в неделю и меньше, а иные и обыденно». Сенат распорядился срочно послать курьера к устюжскому воеводе и «иметь ему, воеводе, в самой скорости с имеющимися там полковыми лекарями показанные болезни освидетельствовать, и ежели по свидетельству их явится… опасная болезнь, иметь ему крепкую предосторожность». Можно предполагать, что это был тиф или грипп, осложнявшийся пневмониями.

В 1735 г. в Петербурге наблюдалось какое-то эпидемическое заболевание, названное описавшим его врачом (Вайтбрехтом) «febris phlegmatica et petechialis». Заболевание характеризовалось высокой контагиозностью: стоило заболеть одному из членов семьи, как вскоре заболевали и все остальные ее члены.

Согласно донесению канцелярии в сентябре 1739 г. в разных местах Олонецкого уезда появилась «опасная болезнь, от которой люди скоропостижно умирают». Сенат счел сообщение чрезвычайно важным и решил немедленно «объявить о нем господам кабинетным министрам и какое от них приказание будет». Кабинет же министров приказал держать дело «весьма секретно, дабы никто о том уведать не мог». В Олонецкий уезд был направлен офицер, а от Медицинской канцелярии – доктор и лекари. По всем проезжим дорогам, ведущим к Петербургу, Новгороду и Москве, велено было устроить заставы, направить на них «добрых или рачительных офицеров или дворян с командами», снабдив их секретными инструкциями. Офицерам на заставах запрещено было «под смертной казнью» объявлять задержанным причину их задержания^[402].

В сентябре 1739 г. сенат заслушал «ведение» Московской сенатской конторы об опасной болезни, появившейся при Оренбургской экспедиции в лагере среди солдат, а также и среди обывателей Миясской крепости. Немедленно были приняты обычные в то время меры: «больных тотчас от здоровых отделить в особливое удобное место и притом смотреть, дабы они в одежде и в пище в нынешнее осеннее время не понесли нужды… велеть на означенных людях, подлинно ль та болезнь опасная освидетельствовать доктором и лекарями», произвести срочное расследование, «отчего та болезнь заразилась и кем нанесена». Указы «Об имении крепкой предосторожности» были посланы в Военную коллегию, в Казанскую, Астраханскую и Сибирскую губернские канцелярии и в Сибирский приказ. Сведений о клиническом течении болезни и о дальнейшем ходе эпидемии нет. По всей вероятности, это была «лагерная горячка» – сыпной тиф.

В июле 1743 г. сенат был уведомлен о наличии болезни в Ростовском уезде Московской губернии, причем указал, что доктора эту болезнь опасной не считают^[403]. Несмотря на это сенат приказал «для лучшей предосторожности» направить в уезд офицера с двумя ротами солдат, а в Троицко-Сергиевский монастырь – офицера с двумя взводами. От Медицинской канцелярии туда были посланы доктор и лекарь. Они сообщили, что в Ростовском уезде «состоит все благополучно, а хотя болящие и имеются и умершие были… а знаков никаких не явилось». Больные вывезены в засеки, где должны были по выздоровлении выдержать 6-недельный карантин. Ростовский уезд был окружен заставами, а врачам приказано представить в Медицинскую канцелярию обстоятельное описание «сумнительной болезни».

Хотя оба врача и сенатская контора по окончании эпидемии и после выздоровления выведенных в засеки больных просили в Сенате разрешения уничтожить заставы, тем не менее, сенат распорядился «о поступании в предосторожности… по прежде посланным указам неотменно». Мало того, в пополнение к уже имевшимся воинским силам были направлены еще солдаты, «которых употреблять на заставы, где надлежит». В конце августа врачи послали в Медицинскую канцелярию рапорт в котором говорили, что «оная болезнь, хотя и признается опасной однако же не жестоко прилипчивая». Несмотря на это, заставы сохранялись до октября, когда сенат распорядился: «Все вышеописанные заставы свесть, а посланного секунд-майора с командою, також доктора и лекаря возвратить в Москву».

В ноябре 1747 г. в сенате было заслушано сообщение Московской сенатской конторы о том, что в селе, находившемся в 45 верстах от Москвы, среди крестьян и дворовых людей имеется много больных. «А болезнь объявляет такую: высыпает сыпь, а потом в горле бывает опухоль, от которой болезни у крестьянина его Филиппа Ильина сын Никифор, 15 лет, через 6 дней, а другой большой сын Иван, да у крестьянина ж Лариона Егорова до 16 лет в один день умерли; а кто от той болезни свободится, у таковых с рук и ног кожа лупится»^[404].

Можно считать по приведенной краткой клинической картине, что в селе была скарлатина. Однако посланные туда лекарь и комиссар объявили, что в том селе «на людях… опасной болезни не имеется, а имеются в разных болезнях, и из них некоторые померли от их невоздержания, что была на них сыпь, а потом обратно внутрь вошла, от чего и опухоль имелась…».

Недовольный таким невразумительным заключением сенат обратился за разъяснением в Медицинскую контору. Последняя прислала в сенат свое мнение, в котором сказано, что «означенные трое умерших померли подлинно не от опасной болезни; к тому ж и 8 человек болящие не находятся ж в опасной болезни, но одержимы продолжительною горячкою с сыпью, которая болезнь, по нынешнему сырому воздуху, без опасности приключиться может, а по такому нынешнему воздуху опасных и прилипчивых болезней не бывает». Сенат удовлетворился столь «ученым» разъяснением, и дело об опасной болезни было прекращено, эпидемия предоставлена естественному своему течению, а крестьяне продолжали умирать «от невоздержания».

В апреле 1750 г. в сенате рассматривалось сообщение о «сумнительной болезни на людях» в Новосеченской крепости (Запорожье), где от времени до времени в драгунских полках «умножаются больные, из которых больные иные и померли…от сильной горячки, от поноса… да от сильного жара и в голове лома». Сенат приказал послать из Киева офицера и с ним лекаря… «к такому делу искусного». Больных велено было немедленно отвести в другое отдаленное место. Места, где эти больные были обнаружены, предписывалось окружить караулами и заставами, а днепровские пограничные форпосты «накрепко указами предупреждать, чтоб имели неоплошное предостережение… чего ради иметь в надлежащих местах неоплошные данные и ночные всегдашние разъезды»^[405].

Судя по приведенному краткому клиническому описанию, дело шло о брюшном тифе.

В августе 1756 г. сенат рассмотрел переданное из Новгородской губернской канцелярии сообщение выборного от крестьян о том, что в Хотиловском яму на людях показалась «болезнь с пятнами». Туда посланы офицер и городовой лекарь, которые сообщили, что «в том яме опасной болезни не имеется и состоит благополучно». Какая это была болезнь и была ли она, неизвестно. Сенат, прежде всего, распорядился выборному «за ложное разглашение учинить наказание» батогами, затем послать в Хотиловский ям от Медицинской канцелярии доктора или лекаря, и если от них получат сообщение «о благополучности», то немедленно возвратить их в Петербург, а «чрез то место всем свободный проезд… дозволить»^[406].

Чем кончилось это дело, неизвестно, но характерно, что сенат, еще не имея точных сведений о ходе и характере эпидемии, распорядился наказать за ложное уведомление.

Между сообщением, посланным в сенат, и прибытием на место врачей, проходило обычно немало времени. Естественно, что за это время эпидемическая вспышка могла закончиться и прибывшие на место врачи находили «полное благополучие». За это «благополучие» отвечали крестьяне, пославшие своего выборного с якобы ложными известиями об опасной болезни, и в первую очередь сам выборный.

В конце 1760 г. сенат указал, что по сообщению Устюжской провинциальной канцелярии, основанному на донесениях выборных от крестьян, в Устюжском уезде свирепствовала опасная «горячка», от которой умерло более 100 человек и во многих деревнях целые дома опустели. Болезнь протекала очень тяжело («болезнуют весьма тяжко»). Ни доктора, ни лекаря в городе Устюге не было, и поэтому «для точного изыскания» оттуда направлен в уезд офицер. Последний же распорядился быстро: «За ложное рапортование виноватые там жестоко наказаны»^[407].

Сенат тем не менее распорядился направить в Устюжский уезд доктора с лекарем, которые известили, что «опасной болезни не оказалось, кроме что одержимы бывают горячкою». Сенат приказал врачам остаться там до тех пор, «когда от той болезни благополучность будет». Врачи были оставлены в уезде лишь для наблюдения, но ни медикаментов, ни средств для их приобретения отпущено не было.

В июле 1761 г. в сенате рассматривалось сообщение о том, что в городе Клину заболело 80 ямщиков и в деревнях двое скоропостижно умерли: «Болезнь состоит: пятно красное на лице и горло заболит и всего раздует». Немедленно в Клин отправлен чиновник с воинской командой, доктором и лекарем, имевшими при себе запас медикаментов. Но по осмотру врачей выяснилось, что «толикого числа ямщиков 80 человек не умирало и опасных никаких болезней не явилось, кроме… обыкновенно бывающих болезней». Тогда приказчик, сообщивший об этом заболевании, сознался, что «писал неосновательно и пьяным образом». Сенат распорядился «приказчику за ложное и напрасное его рапортование, в страх другим, учинить наказание плетьми», врачам же и воинской команде – возвратиться к прежним их должностям^[408].

В июле 1763 г. в сенате доложено сообщение, что в Копорском и Нарвском уездах появилась на людях «язвительная болезнь». Туда направлен из Петербурга доктор с лекарем, которые уведомили, что «тамошние обыватели некоторые в болезнях находятся, а до них несколько и умерло, токмо ни мало не заразительные».

Из приведенных описаний отдельных эпидемических вспышек тифозных заболеваний в России XVIII века видно, что все они носили лишь очаговый характер. Эпидемии охватывали отдельные города, селения, редко уезды, но ни разу нам не встретилось описание широкой эпидемии тифа, распространившейся сразу на несколько губерний.

Объясняется это в первую очередь огромной протяженностью страны, сравнительно малой плотностью населения, большим расстоянием между отдельными населенными пунктами, примитивными транспортными средствами и плохим состоянием дорог. Бывали города и селения, куда в осеннюю и весеннюю распутицу месяцами нельзя было ни пройти, ни проехать.

К этому следует добавить, что крепостное крестьянское население не имело права без разрешения «барина» или управителя выезжать далеко за пределы своих сел или деревень.

Конечно, нельзя пройти мимо таких способствовавших контакту факторов, как базары, ярмарки, церковные богослужения и т. п., куда сходилось или съезжалось много крестьян. Но обычно эти съезды ограничивались пределами нескольких соседних селений или в крайнем случае уезда.

Немаловажное значение имели также и профилактические меры, проводимые властями при появлении сильной вспышки тифа в тех случаях, когда она сопровождалась большой смертностью и возбуждала подозрение на «опасную болезнь» – моровую язву. Соответствующее селение, группа селений, а то и целый уезд немедленно ограждались от внешнего мира кордонами, караулами, заставами, разъездами, засеками. Больных изолировали в засеки или в какие-либо отдаленные от других населенных пунктов места, где выдерживался длительный – до 6 недель, а иногда и дольше – карантин.

Всякое сообщение между людьми, зараженными и здоровыми, между селениями, охваченными эпидемией и свободными от нее, воспрещалось «под жестоким наказанием». Разумеется, эти строгости часто нарушались, отдельные люди пробирались сквозь цепь застав или кордонов, но во-первых, эти исключения общего правила не нарушали, во-вторых, лица, пробравшиеся за кордоны и заставы, обычно далеко не забирались из-за сложности передвижения, в-третьих, не каждый из них был опасен как переносчик инфекции.

Наконец, следует упомянуть еще об одном обстоятельстве, несколько ограничивавшем распространение вшивости, а следовательно, и сыпного тифа в России в XVIII веке. Мы имеем в виду знаменитые русские бани.

Как известно, бани в то время имелись в каждом селении, даже в каждом более или менее зажиточном доме. По субботам, перед большими церковными и престольными праздниками посещение этих бань было священным обычаем. Всякому приехавшему издалека гостю гостеприимный хозяин предлагал прежде всего «попариться в баньке». Посещение бань было одинаково обязательным как для простых людей, так и для царской семьи. Царь Алексей Михайлович с щепетильной тщательностью соблюдал обычай посещения «мыльни». Царица Елизавета Петровна настолько чтила этот обычай, что у нее произошел бурный конфликт с племянником, наследником престола Петром III, отказавшимся выполнить ее приказание идти в баню.