книги2 / 10-2

Так бури осени холодной В болото обращают луг

И обнажают лес вокруг [Пушкин, 1937, с. 178].

Итак, не только жизнь отдельного человека, но и жизнь человечества в целом подчинена циклическому закону, и в этом смысле жизнь отдельного человека может быть моделью жизни человечества.

Опрометчиво не видеть в романе Пушкина всей этой проблематики. В конце концов, роман не о судьбе «лишнего человека» кому сейчас это было бы интересно? Роман о том, что пир жизни бесконечен, и человек должен найти свое место на этом пиру: вовремя прийти, вовремя уйти, в нужное время влюбиться, жениться, родить детей и быть блаженным.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Михаил Викторович Строганов – доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник, Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской

академии наук.

2 Надгробное слово <…> произнесенное <…> архимандритом <…> Гермогеном 1821 года июня 22 дня. М., 1821. С. 8-9. Цит. по: [Михайлова, 1989, с. 49].

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Андреев, М. Л. Время и вечность в «Божественной комедии» / М.Л. Андреев // Дантовские чтения. 1979. – Москва: Наука, 1979. – С. 175-185.

Баевский, В. С. Структура художественного времени в «Евгении Онегине» / В.С. Баевский // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. – 1982. Т. 41. № 3. – С. 207-218.

Батюшков, К. Н. Сочинения: в 2 т. – Москва: Художественная литература, 1989. Т. 1. – 511 с.

Глебов, Гл. Философия природы в теоретических высказываниях и творческой практике Пушкина / Гл. Глебов // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. – Москва; Ленинград: Изд-во АН СССР, 1936. Т. 2. – С. 187-189.

Державин, Г. Р. Стихотворения / Г.Р. Державин. – Москва: ГИХЛ, 1958.

– 561 с.

Кедров, К. А. Человек и природа в романе Пушкина «Евгений Онегин» / К.А. Кедров // Писатель и жизнь. – Москва: Изд-во Московского университета, 1978. – С. 146-152.

Колосов, В. И. Масонская рукопись Тверского музея / В.И. Колосов // Журнал Тверской ученой архивной комиссии. – № 106. 12 мая 1909 г. – С. 2438.

Лакомб де Презель О. Иконологический лексикон, или Руководство в познании живописного и резного художеств, медалей, эстампов и проч. С описанием, взятым из разных древних и новых стихотворцев / Пер. с франц. Иван Акимов / Лакомб де Презель О. – Санкт-Петербург: При Императорской Академии наук, 1763. – 320 с.

150

Михайлова, Н. И. Роман «Евгений Онегин» и ораторская культура первой трети XIX в. / Н.М. Михайлова // Пушкин: Исследования и материалы. – Ленинград: Наука, 1989. Т. XIII. – С. 45-62.

Пушкин, А.С. Полное собрание сочинений: в 16 т. – [Ленинград]: Изд-во АН СССР, 1937. Т. VI. – 699 с.

REFERENCES

Andreev, M. L. Vremya i vechnost’ v «Bozhestvennoj komedii» / M.L. Andreev // Dantovskie chteniya. 1979. – Moskva: Nauka, 1979. – S. 175-185.

Baevskij, V. S. Struktura hudozhestvennogo vremeni v «Ev-genii Onegine» / V.S. Baevskij // Izvestiya AN SSSR. Seriya litera-tury i yazyka. – 1982. T. 41. № 3. – S. 207-218.

Batyushkov, K. N. Sochineniya: v 2 t. – Moskva: Hudozhestven-naya literatura, 1989. T. 1. – 511 s.

Glebov, Gl. Filosofiya prirody v teoreticheskih vyskazyva-niyah i tvorcheskoj praktike Pushkina / Gl. Glebov // Pushkin: Vremen-nik Pushkinskoj komissii. – Moskva; Leningrad: Izd-vo AN SSSR, 1936. T. 2. – S. 187-189.

Derzhavin, G. R. Stihotvoreniya / G.R. Derzhavin. – Moskva: GIHL, 1958. – 561 s.

Kedrov, K. A. Chelovek i priroda v romane Pushkina «Evgenij Onegin» / K.A. Kedrov // Pisatel’ i zhizn’. – Moskva: Izd-vo Moskov-skogo universiteta, 1978. – S. 146-152.

Kolosov, V. I. Masonskaya rukopis’ Tverskogo muzeya / V.I. Kolosov // Zhurnal Tverskoj uchenoj arhivnoj komissii. – № 106. 12 maya 1909 g. – S. 24-38.

Lakomb de Prezel’ O. Ikonologicheskij leksikon, ili Ruko-vodstvo v poznanii zhivopisnogo i reznogo hudozhestv, medalej, es-tampov i proch. S opisaniem, vzyatym iz raznyh drevnih i novyh sti-hotvorcev / Per. s franc. Ivan Akimov / Lakomb de Prezel’ O. – Sankt-Peterburg: Pri Imperatorskoj Akademii nauk, 1763.

– 320 s.

Mihajlova, N. I. Roman «Evgenij Onegin» i oratorskaya kul’tura pervoj treti XIX v. / N.M. Mihajlova // Pushkin: Issledo-vaniya i materialy. – Leningrad: Nauka, 1989. T. XIII. – S. 45-62.

Pushkin, A.S. Polnoe sobranie sochinenij: v 16 t. – [Lenin-grad]: Izd-vo AN SSSR, 1937. T. VI. – 699 s.

151

Е.Л. Шкляева1

МЕМУАРЫ А.П. КЕРН КАК «ТЕКСТ КУЛЬТУРЫ»2

Мемуары в последнее время все более привлекают к себе внимание, хотя их изучение затруднено изданием неотрефлексированных должным образом текстов. Традиционно мемуары рассматривались как источниковедческая база, в настоящее время они стали привлекать внимание ученых именно как «тексты культуры», обладающие своей поэтикой. Мемуары А.П. Керн – свидетельство пушкинской эпохи – отражают специфику ее мышления как человека, принадлежащего этой эпохе. Поэтизируя творческую личность, невзирая на даты и т.д., она пересоздает, согласно романтическому идеалу, личность художника, проецируя на реального человека пушкинский текст. Так, М.Глинка для нее существует в ауре пушкинского Моцарта.

Ключевые слова: Глинка, мемуары, Моцарт, Пушкин, текст культуры

В ХХ веке в русской культуре и науке (в частности в литературоведении) наблюдается вспышка интереса к литературе «маргинального» плана, находящейся между литературой и бытом3.

Кризис исторической науки, выразившийся в признании непредсказуемости нашего прошлого, способствует обострению интереса к прошлому. В свете этого закономерен интерес к мемуаристике, занимающей особое место в культуре. Как написание, так и чтение мемуаров – один из способов самопознания и «познания по касательной».

Мемуаристика традиционно рассматривалась как часть литературного быта (Ю. Тынянов), напрямую соприкасающаяся с реальностью, с одной стороны, и с художественной реальностью, с другой. М.М. Бахтин указывал на текучесть границ «между художественным и внехудожественным, между литературой и не-литературой» [Бахтин

1975, с. 475-476].

Затрудняет исследование мемуаристики, во-первых, отсутствие добротных изданий текстов мемуаров с хорошим научным аппаратом (так, например, воспоминания Е.А. Мещерской в 2000 г. вышли вообще без комментариев). Во-вторых, с нерешенностью вопросов теории жанра: мемуары воспринимались исключительно как источниковедческая база.

С точки зрения музееведов, мемуары, написанные «средним человеком», погруженным в повседневность и не осознающим «историчность» своего индивидуального опыта (И.Л. Андроников говорил

152

о ценности музыкальных реликвий, полученных от обыкновенных людей), ценны именно более тесным соприкосновением с эмпирической реальностью, чем мемуары великих людей.

Особый интерес в контексте мемуаристики представляет «женская» линия. «Женские» мемуары (как и вся «женская литература», до недавнего времени исключенная из истории литературы) отличаются большей восприимчивостью, интуицией, большей иррациональностью, а значит, естественностью и т.д. («чутьем» на великое). Подобное выделение связано с оппозицией женское / мужское, присущей культуре4. Ю.М. Лотман в «Беседах о русской культуре» дифференцировал «женский» и «мужской» взгляды как «рациональное» и «иррациональное»: «мужской взгляд» подчеркивает в человеке его поступки, то, что он совершил; «женский» – то, что он мог бы совершить, но утратил или совершил не полностью. «Мужской взгляд» прославляет сделанное, «женский» «скорбит о несделанном» [Лотман, 1994, с. 73]5. По словам Ю.М. Лотмана, «Пушкин обосновывал <…> мысль о схожести восприятия мира женщинами, сохранившими естественные вкусы, и поэтами. Таким образом, антитеза “мужского взгляда” и “женского” у Пушкина заменяется противопоставлением исторического и вечного. Так называемый “женский взгляд” становится реализацией вечно человеческого» [Лотман, 1994, с. 73-74].

Воспоминания А.П. Керн заслуживают особого внимания уже потому, что авторами обширной пушкинской мемуаристики являются почти исключительно мужчины, «из всей многоликой толпы красавиц, которым Пушкин посвящал свои помыслы, только две удосужились описать свои встречи и беседы с ним»6 [Губер, 1994, с. 25].

Воспоминания А.П. Керн о Пушкине, написанные в конце 1850-х годов, впервые были напечатаны еще при жизни автора в 1859 году. Обращаясь к событиям 20-З0-летней давности и оценивая их в ретроспективе, Керн остается в своих мемуарах человеком пушкинской эпохи, что находит выражение в образе мышления, в особой культуре чувств7, в стиле поведения и т.д. Таким образом, воспоминания А.П. Керн, воссоздающие первую треть XIX века, становятся документом этой культурной эпохи.

Мемуары, располагаясь на границе художественной и документальной литературы, традиционно (в науке) оцениваются по степени точности воссоздания в них событий и по «объективности» в оценке

153

знаменитых современников. По предположению А.М. Гордина, мысль написать воспоминания возникла у А.П. Керн под впечатлением вышедших в 1855 году «Материалов для биографии А.С. Пушкина», собранных П.В. Анненковым. В отличие от многих других мемуаристов (М.А. Корф в «Записках о Пушкине», А.М. Каратыгина в «Моем знакомстве с А.С. Пушкиным» и др.), Керн рассказывает не о светской жизни Пушкина и не о бытовой ее стороне; она воссоздает духовный облик Поэта. Ее мемуары в этом плане сближаются с биографией, написанной П.В. Анненковым, цель которой – изучение духовной истории поэта.

А. Пушкин, А. Дельвиг и М. Глинка для А.П. Керн воплощают тип романтической личности – художника, считавшегося в эпоху романтизма существом исключительным, сочетающим в себе самые неожиданные, порой противоречивые качества. Мемуаристка воссоздает три психологических типа – вариации творческой личности, объединяя их, с одной стороны, сюжетом Клеопатры, с другой стороны, – специфическим построением сюжета мемуаров. Его можно назвать «пушкиноцентристским».

Первая часть, посвященная Пушкину, естественно начинается с рассказа о знакомстве с поэтом и заканчивается возвращенной цитатой («гений добра»), замыкающей первый круг. Воспоминания

оДельвиге начинаются со сравнения характеров двух друзей (т. е. опять с Пушкина) и не завершаются, а переходят в рассказ о Глинке. Следствием «незамкнутости» этого второго круга является «Письмо П.В. Анненкову при посылке воспоминаний о Глинке», публикуемое под названием «Дельвиг и Пушкин» в качестве варианта первой части «Воспоминаний о Пушкине, Дельвиге и Глинке». Начало рассказа

оГлинке – встреча А.П. Керн, Пушкина и Глинки в Юсуповом саду, конец – отпевание Глинки в той же церкви, в которой отпевали Пушкина. И то и другое – фактические ошибки, но третий круг вновь замыкается на Пушкине.

Всюжет Клеопатры, в соответствии с которым Керн выстраивает свои «Воспоминания», Глинка входит как третий («последний»), однако рассказ о нем начинается и заканчивается Пушкиным. Как отмечает Керн, она познакомилась с Глинкой во время прогулки в Юсуповом саду «в обществе двух девиц и Александра Сергеевича Пушкина» [Керн, 1988, с. 75]8. Комментируя этот эпизод, А.М. Гордин напомина-

154

ет, что в 1826 году А.С. Пушкина не было в Петербурге, называя неточность Керн «грубой ошибкой» [Керн, 1988, с. 391]. На наш взгляд, «ошибку» следует счесть закономерной, так как в этом «кружении по заколдованному кругу памяти» [Козубовская, 2006, с. 66] для А.П. Керн подобная встреча имеет принципиальное значение в построении сюжета, каждый круг которого замыкается на Пушкине.

Облик Глинки воссоздан, как нам представляется, по ассоциации с пушкинским персонажем из «Египетских ночей» или, во всяком случае, под его впечатлением:

Любезный сердцу и очам, Как вешний цвет едва развитый,

Последний имени векам Не передал. Его ланиты Пух первый нежно оттенял; Восторг в очах его сиял; Страстей неопытная сила Кипела в сердце молодом… И с умилением на нем

Царица взор остановила [Пушкин, 1957, т. VI, с. 388-389].

Пушкинский герой наделен красотой, молодостью, восторженностью и страстностью. Этими же качествами наделяет Керн в своих воспоминаниях М.И. Глинку, трансформируя их определенным образом. В момент их знакомства композитору было 22 года, однако А.П. Керн, чисто по-женски, не настаивает на его молодости; не упоминает она и о возрасте А. Пушкина и А. Дельвига.

Вмемуарах А.П. Керн само понятие «возраст» не соотносится ни

своссоздаваемыми ею образами современников, ни с образом самой себя мемуаристки (что она и подтвердила впоследствии, выйдя замуж за человека, почти вдвое моложе ее)9. В соответствии с античной традицией в романтическом искусстве, члены того кружка молодых веселых поэтов, о котором она вспоминает, не подвержены влиянию времени, их не достойны разговоры о смерти. В мемуарах А.П. Керн нет ни сетований по поводу безвременной (в 32 года) кончины Дельвига и трагической гибели Пушкина, ни указаний на возрастные изменения, произошедшие с Глинкой; хотя между первой и последней встречей проходит более тридцати лет и Глинке уже за пятьдесят, он ассоциативно соотносится мемуаристкой с тридцатипятилетним Моцартом. Керн мифологизирует тех, о ком вспоминает, переводя их из реального плана (где люди стареют и умирают) в план поэтический,

155

художественный, и в этом новом тексте они становятся героями вне времени и возраста.

Не называя возраст Глинки, Керн лишь подчеркивает одну деталь: «У Глинки клавиши пели от прикосновения его маленькой ручки…под его миниатюрными пальцами» (с.76). Упоминание о «ручке» отсылает

кА.С. Пушкину; общее в облике – знак «родства» художников.

Иописание юношеской восторженности подменяется у Керн описанием ее собственного восторга от услышанного: «Можно себе представить, но мудрено описать мое удивление и восторг, когда раздались чудные звуки блистательной импровизации; я никогда ничего подобного не слыхала» (с. 76).

В тексте мемуаров «разворачивается» пушкинское определение «любезный сердцу и очам»: «…он был один из приятнейших и вместе добродушнейших людей своего времени…Его ум и сердечная доброта проявлялись в каждом слове, поэтому он всегда был желанным и приятным гостем, даже без музыки» (с. 77). А реакция пушкинской Клеопатры на появление третьего, самого юного, смельчака («И с умилением на нем Царица взор остановила») становится лейтмотивом воспоминаний Керн о Глинке: «добрая, чувствительная душа нашего милого музыканта» (с. 76), «Глинка был такого милого, любезного характера» (с. 94), изучая итальянский язык, он говорил «с удивительно милым итальянским произношением» (c. 96).

Но повествование о «неопытной силе страстей» не укладывается в рамки сюжета о Клеопатре, он сопрягается с другими, накладывающимися друг на друга сюжетами; так возникает «текст в тексте».

В отличие от наслаждающегося жизнью Пушкина и сибаритствующего Дельвига, Глинка в воспоминаниях Керн предстает человеком неприкаянным, разочарованным, поэтому он существует в мемуарах в жанре элегии. Глинка слишком хрупок для этого жестокого мира. Он «был гораздо меньше обыкновенного среднего роста мужчины» (с. 95) – это внешне. Но и внутренне он, по мнению Керн, так же беззащитен: «чрезвычайно нервный, чувствительный человек, и ему было всегда то холодно, то жарко, чаще всего грустно» (с. 78). И конечно, «Глинка был несчастлив» (с. 97). В соответствии с законами жанра, упоминается о счастье, которое было возможно («Мне кажется, что так легко было бы сделать его счастливым», с. 99), однако не состоялось: «…потом я встретила его глубоко разочарованным, скорбевшим

156

оттого, что близкие его сердцу не поняли этого сердца, созданного, как он уверял, для любви» (с. 96).

Таким образом, Керн создает тип отшельника, преследуемого роком, не понятого окружающими, испытавшего глубокое разочарование в этом мире, а потому стремящегося убежать из него. Так возникает в связи с традиционным мотивом бегства характерная для романтизма оппозиция север / юг: «В конце беседы он говорил, что сочинил какую-то музыку, от которой ждет себе много хорошего, и если ее

примут так, как он желает, то останется в России…если же нет, то уедет навсегда. “Вреден север для него”, – подумала я и рассталась с поэтом в грустном раздумье» (с. 102). Неточная пушкинская цитата создает образ романтического добровольного изгнанника, готового покинуть родные северные пределы и устремиться на юг.

Вместе с тем для Керн это и пушкинский (моцартовский) тип художника, таинственным образом черпающего вдохновение как из «гармонических, упоительных звуков водопада» (с. 88), так и заунывного пения чухонца.

Называя Глинку «поэтом» (с. 75; 96; 102), Керн ставит его в один ряд с Пушкиным и Дельвигом, но Глинка музыкант, как … Моцарт. Продолжением ассоциативного ряда «Пушкин» – «музыкант» – «Моцарт» являются рассыпанные по всему тексту мемуаров цитаты из пушкинского «Моцарта и Сальери» (помимо цитат из романсов, опер и даже импровизаций Глинки). У Керн использован прием почти дословного «цитирования» ситуаций трагедии, но интерпретация Моцарта явно не пушкинская, а скорее традиционно-романтическая: противоречия в душе художника принимают настолько трагический характер, что приводят его, по воле рока, к гибели.

Глинка, как и Моцарт, принадлежит к числу «избранных…пренебрегающих презренной пользой, Единого прекрасного жрецов»10 [Пушкин, 1957, т. V, с. 367-368]: «Он имел детские капризы, изнеженность слабой болезненной женщины; не любил хлопотать о мелочах житейских <…> Иногда лень и слабость до того одолевали его, что, как рассказывали мне люди, ему близкие, он не мог пошевелиться и просил, например, кого-нибудь из присутствующих, чтобы поправили полу его халата, если она была раскрыта» (с. 99). Керн, писавшая мемуары, основываясь только на собственных воспоминаниях и впечатлениях, здесь вынуждена прибегнуть к передаче с чужих слов, на-

157

столько необходимо ввести в текст эту деталь – «халат», являющийся для нее, как и для ее современников, с одной стороны, атрибутом «праздности и лени» (Языков) (и это объединяет мемуарный образ Глинки с образом другого «ленивца» – Дельвига), с другой стороны, – «метафорой внутренней свободы и творческого вдохновения»

[Данилова, 1998, с. 42-43].

Сохраняя связь с сюжетом «Моцарта и Сальери», Керн в своих мемуарах воссоздает ситуации в той же последовательности, что и в трагедии А.С. Пушкина. Так, относя Глинку к разряду «праздных гуляк», Керн выражает тем самым оценку, хотя и старается быть снисходительнее, чем Сальери, в уста которого вложена эта характеристика в пушкинской «Маленькой трагедии»: «Ради правды нельзя не признаться, что вообще жизнь Глинки была далеко не безукоризненна. Как природа страстная, он не умел себя обуздывать и сам губил свое здоровье <…> всегда был первый готов покутить в разгульной беседе» (с. 95). См. у Пушкина: «Где ж правота, когда священный дар / Когда бессмертный гений – не в награду / любви горящей, самоотверженья, / трудов, усердия, молений послан А озаряет голову безумца, / Гуляки праздного?..» [Пушкин, 1957, т. V, с. 359].

Почти дословно повторяющая пушкинский текст фраза «обласкав сына (А.П. Керн. – Е.Ш.) <…> играя с ним на ковре, он усердно звал меня к себе» (с. 101) (см. у Пушкина: «На третий день играл я на полу с моим мальчишкой…» [Пушкин, 1957, т. V, с. 365]) подчеркивает, на наш взгляд, одиночество Глинки, отсутствие у него семьи; вообще отчуждение его от быта – важная деталь в плане романтической трактовки образа.

Как и в пушкинской трагедии, «работает» оппозиция поэзия / проза: «Завидя перед обедом одно из таких кушаньев, он поворачивал свой стул несколько раз кругом, складывал руки на груди и отвешивал по глубокому поклону столу, ватрушкам и мне» (с. 98) (Ср. у Пушкина: «Но божество мое проголодалось» [Пушкин, 1957, т. V,

с. 361]).

Эта оппозиция сохраняется на ассоциативном уровне. Одетый в принадлежавшую А.П. Керн кацавейку, Глинка не вызывает своим видом улыбку, а, напротив, предстает величественным (при его-то росте!): «Он просил иногда позволения надеть мою кацавейку и расхаживал в ней, как в мантии» (с. 78). Безусловно, это вызвано тем, что

158

«по поводу ее (кацавейки. – Е.Ш.) Пушкин сказал, что я похожа в ней на царицу Ольгу» (с. 71).

Пушкинские аллюзии присутствует в подтексте ситуации, описанной в следующем эпизоде мемуаров: «Михаил Иванович с карандашом в руке и листком бумаги, стоя за полуразрушенным сараем, что-то пишет, а его возница перед ним поет какую-то заунывную песню» (с. 89)11. Ср.: «…проходя перед трактиром, вдруг услышал скрыпку…» [Пушкин, 1957, т. V, с. 359]. Но чаще цитируется почти дословно: «…он мне сообщил, что занимается духовною музыкою, сыграл, кстати, херувимскую песнь» (с. 102). Ср.: «Как некий херувим, / Он несколько занес нам песен райских…» [Пушкин, 1957, т. V, с. 362]. В бытийном плане обращение к духовной музыке закономерно и неизбежно: «Мой Requiem меня тревожит» [Пушкин, 1957, т. V, с. 364]. От написанной им музыки зависит его будущая судьба: «…если ее примут так, как он желает, то останется в России… если же нет, то уедет навсегда» (с. 102).

У Пушкина после рассказа о написанном им реквиеме Моцарт умирает, и Керн сообщает о своем предчувствии: (в ретроспективе упоминание имени Пушкина – знак предзнаменования): «Я не выдержала и попросила (как будто чувствовала, что его больше не увижу), чтоб он пропел романс Пушкина “Я помню чудное мгновенье…”, он это исполнил с удовольствием и привел меня в восторг!» (с. 102).

Как и в предыдущих сюжетах, предрешенность очевидна: «Так улетай же! Чем скорей, тем лучше» [Пушкин, 1957, т. V, с. 362]. Керн лаконично сообщает, что «через два года, и именно 3 февраля (в день именин моих), его не стало» (с. 102). Точная дата названа, на наш взгляд, лишь благодаря случайному совпадению с днем именин Керн. Для самой же мемуаристки это совершенно неважно, поскольку внутренний, ассоциативный, сюжет имеет свою логику и замыкается не рассказом о последней встрече с Глинкой, его музыкальным переложением посвященных ей пушкинских стихов, а следующим утверждением Керн: «Его отпевали в той же самой церкви, в которой отпевали Пушкина, и я на одном и том же месте плакала и молилась за упокой обоих!» (с.103).

Обилие пушкинских цитат в этой последней части воспоминаний Керн, ее, возможно, неосознанное стремление замкнуть круг приводит к временной и пространственной транспозиции. Глинку, пережив-

159