Сухих_С_И_Тих_Дон_Шолохова

Итак, «прозаически упорядоченная действительность» – это мир, в котором действуют отчужденные от воли личности силы, законы и процессы. Личность включена в систему и властно подчинена воле отчужденных от нее обстоятельств, что бы ей ни представлялось в ее сознании.

Так вот: противоречие между личностью и обществом – самая глубокая содержательная основа романной структуры. Оно может развиваться в двух направлениях: ослабевать или усиливаться, углубляться или смягчаться, но снимается только тогда, когда изменяется «состояние мира» и на смену прозаически упорядоченной действительности» приходит «век героев».

Как видим, содержательная основа романа и эпопеи – по Гегелю

– противоположны, резко различны, хотя оба жанра представляют собой «большую форму эпоса».

Только в этом смысле они похожи и «замещают» друг друга, но в полном смысле слова «заместить» друг друга они не могут, ибо на самом деле это формы разного времени и разного содержания.

Но вернемся к понятию «героического состояния мира» и к определению других существенных черт жанра эпопеи.

Героическое состояние мира – это только почва, которая дает материал для возникновения, возрождения и создания эпопеи. Это лишь объективная возможность ее создания. Но – по Гегелю – обязательная. Нет в мире этого состояния – нет, не будет и эпопеи. И бессмысленны все попытки возродить жанр на ином жизненном материале.

Судьба многочисленных попыток такого рода – всевозможных «Энеид», «Генриад», «Мессиад», «Россияд», «Петриад», «Александриад» и прочих «ад» и «яд» – свидетельствует об этом отчетливо

инеопровержимо: такие попытки неизменно заканчиваются неудачей, конструированием мертворожденных созданий, эпигонских формальных конструкций, лишенных дыхания жизни и искусства.

Но вот оживают в самой исторической действительности самые существенные черты «героического состояния мира», является художник, способный понять, осмыслить и в живых пластических образах воссоздать это состояние (то есть происходит счастливое совпадение субъективного и объективного факторов) – и возрождаются в «Войне и мире» черты древнего эпоса, хотя писатель вовсе не ориентировался на древний образец. А потом сам увидел и признал: «это как «Илиада».

Каковы же другие – наиболее существенные – содержательные

иформальные черты жанра эпопеи?

8. Конфликтная основа эпопеи

Каковы эпопейные «обстоятельства»?

171

Как всякое эпическое произведение, эпопея должна строиться на конфликте. Наиболее подходящая (для эпопеи) ситуация – военный конфликт, война. Причина: здесь есть основания к тому, чтобы народ в целом выступил в защиту себя самого. Появляется всеобщая объединяющая цель.

Однако, говоря о том, что война может дать подходящий материал для эпопеи, Гегель в своей «Эстетике» при этом ввел два существенных ограничения.

Первое. Материал для эпопеи может дать не всякая война, но лишь такая, которая имеет всемирно-историческое оправдание. Не любой военный конфликт, но лишь такой, который является поворотным пунктом в истории народов. Таким всемирноисторическим поворотным пунктом в истории древнего мира была, по мнению Гегеля, Троянская война. Отечественная война России против Наполеона в 1812 году тоже преобразила Европу.

Второе существенное ограничение, вводимое Гегелем, таково: «Подлинно эпический характер имеют только войны между нациями, чуждыми друг другу» [3, 442]. То есть войны, которые раньше называли «освободительными», «справедливыми». Войны, в которых сталкиваются народы, нации, государства. В таких войнах народ представляет собой нечто цельное, единое, общее. Нравственная связь внутри народа в таком случае не порывается.

А вот войны и конфликты внутри нации, народа, государства: по терминологии Гегеля – «династические», «туземные» и «гражданские» (!) – по его мнению, не могут служить основой эпопеи и являются подходящим материалом для трагических и драматических ситуаций и сюжетов.

Не случайно в героической эпопее типа «Илиады» или «Войны и мира» мотивы внутренней распри находятся, как правило, на периферии повествования и не поддерживаются ни героями, ни авторами.

В этом отношении исследователи видят аналогию между «Илиадой» и «Войной и миром». В «Илиаде» смутьян – Терсит – вносит разлад в стан ахейцев, мутит воду, разжигает внутренние противоречия и взаимные обиды. Хитроумными рассуждениями он стремится возбудить у ахейцев вражду к их руководителю – Агамемнону. Как Гомер разрешает эту ситуацию? Безупречной вроде бы логике Терсита противопоставлена голая сила: царь Одиссей гневно пресекает его демагогические речи и грубым физическим воздействием усмиряет смутьяна:

Смолкни, Терсит, и не смей ты один порицать скиптроносцев, – Рек, и скиптром его по хребту и плечам он ударил.

Вот и весь бунт: народ одобрительно воспринимает поступок Одиссея и смеется над Терситом.

172

В «Войне и мире» внутренние антагонизмы в толще русской нации – тоже на периферии. Когда Толстого упрекали в том, что он не отразил этих внутренних противоречий (Салтычиха и проч.) – он отвечал, что не видит причин делать упор на этого рода фактах. Тема освободительной войны, общенационального подъема сама по себе диктует определенный отбор материала, его оценку и расстановку акцентов. Единственная развернутая сцена внутренних, социальных антагонизмов в «Войне и мире» второстепенна, эпизодична. Это «странный» бунт богучаровских крестьян против своей помещицы – княжны Марьи Болконской. Толстой не поддерживает бунта, ибо выступление крестьян несвоевременно, оно играет на руку завоевателям, противоречит пафосу борьбы с общим врагом. Поэтому оно не встречает поддержки ни у окрестных крестьян, ни у автора. И потому легко усмиряется – одним ударом кулака. Роль дубинки Одиссея выполняет в данном случае крепкий кулак Николая Ростова.

«Мир эпопеи бесклассов, – пишет Г.Гачев, сопоставив эти ситуации, – доклассов, как в гомеровском эпосе, или сверхклассов, как у Толстого. Ибо здесь ломаются классовые перегородки и открывается возможность жить людям прямым общежитием, как живут дворяне (граф Пьер и князь Андрей) одной жизнью с солдатами на войне»1.

Итак, по Гегелю, основой эпопеи может быть только общенародная война. Запомним этот тезис.

9. Общие принципы сюжетно-композиционной организации эпопеи

Поскольку эпопея возникает на материале грандиозных исторических событий и в то же время это не летопись, не документ, – то на какой основе должен строиться ее сюжет?

В принципе возможны три сюжетообразующих начала: а) биография, история жизни героя; б) сами события, их логика и хронология; в) судьба героя в событии.

Наше литературоведение по причинам, которые были изложены выше, предпочитает выдвигать в качестве главного сюжетообразующего начала эпопеи 2-й элемент – логику и хронологию событий самой истории. Композиционный и сюжетный костяк эпопеи с этой точки зрения составляет последовательное по времени развертывание исторической канвы. Но это скорее присуще хронике, а не эпопее.

Думается, что при решении этой проблемы тоже есть смысл прислушаться к суждениям Гегеля. Гегель в принципе решает ее

1 Гачев Г. Содержательность художественных форм. – М., 1968, с. 128

173

следующим образом. Он отвергает в качестве структурообразующего начала эпопеи биографию героя, его жизнеописание. Ибо жизнеописание, с его точки зрения, не имеет прочного внутреннего единства. Оно неизбежно распадается на ряд разнородных по содержанию событий, не связанных друг с другом, и герой оказывается лишь формальной связкой сцен и эпизодов, «имеющих субъект лишь внешней и случайной точкой своего сцепления» [3, 447]. Остается историческое событие и судьба человека в нем. Событие истории непременно должно быть отражено. Не любое, а только такое, в котором есть черты героического состояния мира. Но – не как главный элемент содержания, а как активный фон, на котором развертывается индивидуальная судьба героя. Притом "нужно, чтобы этот более широкий круг [исторических событий – С.С.] был постоянно сопряжен с совершающимся индивидуальным событием, не выпадая из него и не делаясь таким образом самостоятельным" [3, 461]. Т.е. общее событие должно соединиться с частным, с судьбой героя или героев. Через частное событие, то есть личный сюжет, должно просвечивать общее содержание эпохи.

Так, в «Одиссее» все, о чем повествуется, мотивировано частной историей, – путешествием Одиссея и похождениями Телемака. Через этот частный сюжет Гомер воссоздает по существу все, что знали древние греки о мире, как они его представляли. В «Илиаде» общий фон и главное историческое событие – Троянская война. Но перед взором читателя оно выступает в рамках определенной частной истории, индивидуальной сюжетной коллизии, связанной с «гневом Ахилла». В «Войне и мире» события войны и мира высвечиваются в повествовании об индивидуальных судьбах четырех основных героев – Пьера, Андрея, Наташи и Николая Ростова, в сюжетных линиях, тесно переплетенных между собою.

«Эпическое событие достигает поэтической живости лишь тогда, когда оно может быть теснейшим образом связано с единым индивидом», – пишет Гегель [3, 447]. Как видим, он выдвигает в центр эпопеи судьбу героя, вымышленный элемент. При этом он называет сюжетные положения, связанные с историческим событием, в рамках которого развертывается частный сюжет, «охватывающим» единством эпопеи, а сюжетные положения, связанные с личной судьбой героя в этом событии, – «связующим» единством эпопеи [3, 471].

Таким образом, в сюжете и композиции эпопеи должно быть неразрывно слито человеческое и историческое при определяющем значении человеческого элемента.

174

10. История ХХ века и судьбы эпопеи в русской литературе

Почему наше литературоведение столь прочно, на десятилетия, попыталось забыть классическую теорию эпопеи Гегеля? Формалистическое его крыло – из-за того, что в этой теории есть элемент социально-исторического объяснения художественной формы, что форма у Гегеля – содержательна. Социологическое – по причинам идеологическим. Ведь большая часть произведений, которые литературоведы относят к этому жанру, в том числе лучшее из них – «Тихий Дон» – созданы на материале революции и гражданской войны. А Гегель, как мы выяснили, не по случайности, не по капризу, а по самой сути своей теории не счел возможным признать плодотворным материалом для эпопеи материал, связанный с гражданскими войнами, разрушающими целостность государства, народа, нации, раскалывающими их на враждебные части. Поэтому мы не можем не поставить принципиальный вопрос: есть ли на самом деле почва для эпопеи в исторических событиях ХХ века? Есть ли в них признаки героического состояния мира, которое представляет собой объективную почву, необходимое условие для реализации эпической идеи и создания эпопеи?

Таким периодом в жизни нашей страны с большой долей уверенности можно считать события Великой Отечественной войны. Черты героического состояния мира в них, безусловно, есть, хотя они и осложнены другими признаками. А почему же мы до сих пор не имеем произведения о войне, равного по масштабу и значению «Войне и миру»?

Вера в то, что такой роман появится, высказывалась уже в годы войны. «Будущий Толстой сейчас не пишет – он воюет»,– говорил тогда Илья Эренбург. Убежденность в появлении подобного произведения сохранялась в течение всех последующих десятилетий. Наиболее вероятным автором будущей эпопеи о войне считали Шолохова. Но его роман «Они сражались за Родину» так и не был закончен, а значительная часть уже написанной рукописи была со-

жжена автором после того, как ее публикация была запрещена ЦК КПСС1.

Были произведения о войне крупного масштаба, с большим эпическим прицелом. Но пока «Войны и мира» о Великой Отечественной войне нет. Критики «демократического лагеря» поспешили объявить современной «Войной и миром» «Жизнь и судьбу» В.Гроссмана. Прошел конъюнктурный ажиотаж, и сейчас что-то нет охотников давать роману Гроссмана такие оценки.

Наверное, в том, что эпопеи о войне так и не появилось, «виноват» не объективный, а субъективный фактор. Ведь недостаточно,

1 См. об этом свидетельство бывшего функционера ЦК Альберта Беляева: Беляев А. Писатель века // Советская культура. 1990. 29 мая.

175

чтобы был исторический материал, нужно еще, чтобы был и Гомер, или писатель толстовского или шолоховского масштаба таланта. Поэтому с немалой долей вероятности можно считать, что главной книгой о войне была и останется «Книга про бойца» – поэма «Василий Теркин», написанная А.Твардовским еще во время войны, в 1941-1945 годах. Ведь среди почти 30 миллионов жизней, унесенных войной, были сотни писателей и тысячи тех, кто мог ими стать. И, может быть, еще тогда вражеской пулей был решен вопрос о том, быть или не быть в литературе великой книге об этом великом событии ХХ века.

Таким образом, те существующие в русской литературе произведения, которые можно было бы рассматривать как примеры эпопейного жанра, в основном связаны с темой революции и гражданской войны – другим грандиозным историческим событием ХХ века.

Но можно ли рассматривать события революции и гражданской войны в качестве материала, который дает объективную почву для возрождения жанра эпопеи? Не слишком ли категоричен был Гегель в своем отрицании такой возможности для художественного воспроизведения событий, связанных с гражданскими войнами? Он считал, что в такого рода событиях есть материал и почва для создания произведений трагического искусства. Для эпопеи же – нет, потому что в эпохи гражданских войн нет требуемого идеалом внутреннего единства народа и нации. Есть, наоборот, раскол, борьба в самых крайних формах.

Но гегелевская диалектика, как известно, противоречит его системе. И в самой его «Эстетике» можно найти аргументы в пользу иной точки зрения, согласно которой не так уж фатально плохо обстоит дело для судеб эпопеи и в исторические периоды, связанные с гражданскими войнами. Гегель сам обратил внимание на то, что в такие периоды происходит распад «прозаически упорядоченной действительности». Единства внутри народа и нации действительно нет. Но нет и основанной на законе и авторитете власти «прозаически упорядоченной действительности». В 1-м томе «Эстетики» Гегель замечает, что эпоха гражданской войны разрушает прозаическую упорядоченность жизни. Ибо закон, право перестают регулировать поведение людей безраздельно. Люди получают возможность самостоятельных действий. Происходит распад государственности. В обществе возникает состояние неупорядоченности, неустойчивости. Прежние регуляторы перестают действовать. Как пишет Гегель, «в эпохи гражданских войн узы порядка и законов ослабевают или совершенно распадаются. Благодаря этому герои получают требуемые для идеала независимость и самостоя-

тельность» [1, 201]. «Для идеала» – это значит: для идеала пре-

176

красного, а следовательно, и для героического эпоса, который и воплощает наиболее ярко такой идеал.

Таким образом, революция и гражданская война – особое состояние мира. Оно не вполне соответствует гегелевской дихотомии: «героическое» – «прозаическое» – и соединяет в себе черты разных «состояний мира». «Прозаическое» состояние разрушается.

Но, может быть, нет и «героического» состояния? В сущности, это вопрос об идеале и реальности, о цели и о возможностях и формах ее реального осуществления. В особенности, когда речь идет о революции, движимой стремлением к осуществлению социалистического идеала. Для Гегеля как философа «прозаическое» состояние мира, возникшее в результате буржуазных революций – последний и окончательный итог исторического процесса (вывод философской системы, противоречивший методу диалектической философии Гегеля).

Что же представляет собой «состояние мира» в эпоху «социалистической» революции? Это в высшей степени противоречивое состояние, и главное противоречие заключено в несоответствии между идеалом и реальностью, целью и средствами.

Необходимо отвергнуть ходячие политизированные, идеологизированные, пропагандистские конъюнктурные представления об Октябрьской революции – как прежние, апологетические, так и нынешние, негативистские, представляющие революцию как дело кучки негодяев-заговорщиков во главе с Лениным, купленным на немецкие деньги, либо как некую «ошибку». Столь легковесные трактовки столь грандиозного события, в котором принимали активное участие многие миллионы людей, не могут ничего объяснить1. Я уже приводил слова Н.Бердяева: «Для того, чтобы понять ложь большевизма, нужно понять его правду». Точно так же, чтобы понять правду «белого движения», нужно понять и его ложь.

В идеале (с эстетической точки зрения) то, ради чего совершалась революция, есть «героическое состояние мира». Оно было целью, идеалом, перспективой революции. А поскольку люди верили в эту цель и боролись за ее осуществление, причем в эту борьбу были вовлечены миллионные массы народа, то эта цель представ-

1 В.Кожинов в связи с этим приводит в пример А.С.Долинина. Еще до революции он начал, а после революции продолжил ряд исследований о Достоевском. Был близок к таким мыслителям, как В.Розанов, Вяч. Иванов, Л.Карсавин, Н.Лосский. Его подвергали самой резкой официальной критике в советские годы. Одна из его учениц из диссидентской среды, впоследствии эмигрировавшая в США, однажды сказала Долинину, что революция – «это был кошмар, ужас, кровь, насилие, несправедливость, страдания миллионов и торжество кучки властолюбцев… это было страшной ошибкой». Долинин ушел, не простившись, и ответил своей ученице в письме так: «Меня до глубины души возмущают Ваши слова… «это было ошибкой»… – о колоссальных потрясениях, которые захватили миллионы… видите ли – миллионы проливали кровь… совершали подвиги, голодали и верили… и все это было ошибкой? Да? Стыд и позор Вам и всем Вашим друзьям, пустым и опустошенным, ибо они не чувствуют, что такое веление судеб» (См.: Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002. С. 283)

177

лялась реальной, достижимой, она осуществлялась уже на практике. Поэтому и в самой действительности оживали черты «века героев», и люди обнаруживали качества «героев», действовавших со всем напряжением сил, свободно, инициативно и самостоятельно. Такие герои были и в "красном", и в "белом" лагере, и это прекрасно показано в шолоховском "Тихом Доне". Поэтому литературоведы (кстати сказать, не наши, а английские: Ральф Фокс, Кристофер Кодуэлл), еще не зная тогдашней реальной практики русской литературы, в 30-е годы чисто теоретически поставили вопрос об эстетическом эквиваленте эпохи социалистической революции в России и сделали вывод о возможности возрождения на этой почве форм героического эпоса, т.е. эпопеи1.

С другой стороны, революция вызвала гражданскую войну, т.е. глубочайший раскол, противоборство, страдания и гибель миллионов людей. И само осуществление революционных целей (как мы уже говорили, когда речь шла о концепции «сочувствия» или «фи- лософско-эстетической концепции» трагического в шолоховском «Тихом Доне») приняло крайне острые, порой уродливые и опасные формы2. Поэтому «состояние мира» в эту эпоху несло в себе не только героический потенциал, но и острейшие трагические противоречия и коллизии. Оно было и поистине героическим, и в то же время безмерно жестоким.

Каким же мог быть адекватный эстетический эквивалент такого «состояния мира», такого «события»? Какова должна быть «Илиада» эпохи революции и гражданской войны? Ни форма собственно «Илиады», ни форма «Войны и мира» этому особому состоянию мира не адекватны. Следовательно, жанровая форма эпопеи для выражения такого содержания должна была трансформироваться, видоизмениться, приобрести новые черты. Это и произошло. Эстетический эквивалент эпохи революции и гражданской войны русская литература ХХ века создала в жанровой форме шолоховского «Тихого Дона». В ней нам и предстоит попытаться разобраться в дальнейшем.

А сейчас я считаю необходимым изложить свою точку зрения еще по двум дополняющим содержание этой главы вопросам,

1См.: Фокс Р. Роман и народ.– М., 1968; Кодуэлл К. Иллюзия и реальность. – М., 1969

2Для иллюстрации – цитата из выступления Л.Троцкого – второго после Ленина «вождя» революции – на собрании Курского губернского и городского комитетов партии 16. 12. 1918 года: «Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, который, если понадобится, сможет уничтожать десятками тысяч. У нас нет времени, нет возможности выискивать действительных, активных наших врагов. Мы вынуждены стать на путь уничтожения, уничтожения физического всех классов, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти… Патриотизм, любовь к родине, к своему народу, к окружающим, далеким и близким, к живущим именно в этот момент, к жаждущим счастья малого, незаметного, самопожертвование, героизм, – какую ценность представляют из себя эти слова-пустышки перед подобной программой, которая уже осуществляется и бескомпромиссно проводится в жизнь?» (См.: «Молодая гвардия». 1994. № 3. С. 190).

178

имеющим отношение к теории эпопеи (специально для интересующихся этой проблематикой).

11.«Эпопея» или «роман-эпопея»?

Вкритике эти термины чаще используются как синонимы. Термин "роман-эпопея" вполне оправдан для тех исследователей, которые считают его новым, самостоятельным жанром эпоса или гибридной формой – "слиянием" эпопеи и романа. Напротив, для тех, кто вслед за М.Бахтиным считают эпопейный и романный миры абсолютно разными, взаимно непроницаемыми, термин этот абсурден. Недовольны им и многие из тех, кто генетически связывает современную эпопею с древней, как её историческую трансформацию. Так, П.Бекедин считает, что "искусственный и слишком условный термин "роман-эпопея" не только запутывает вопрос о природе и структуре новой эпопеи, создает лишь иллюзию решенности данной проблемы, но и мешает более точному уяснению жанровой специфики самого романа… Этот составной термин лишен подвижного историзма, ибо совмещает в себе явления разных исторических уровней. Он механически объединяет и отождеств-

ляет жанры, представляющие собой разнородные литературные ветви"1. Да и тех, кто считает роман-эпопею разновидностью романной формы, термин этот тоже не вполне устраивает: "Эпопея и роман – это разные жанровые образования, и обозначать их единым термином, на наш взгляд, нельзя. Гибридное и весьма услов-

ное название "роман-эпопея" едва ли может заменить понятие о романе, рожденном "эпическим состоянием мира"2. Даже сам А.Чичерин, введший термин этот в употребление в книге "Возник-

новение романа эпопеи" в 1958 г., два года спустя обмолвился, что "в термине" роман-эпопея "разрушаются оба понятия"3. Однако название прижилось и употребляется очень широко. Одни делают ударение на первой, другие – на второй части термина.

Впринципе, если уж им пользоваться, ударение должно делаться на второй части термина, т. е. речь должна идти прежде всего об эпопейной доминанте. «Гибридный» термин допустимо употреблять по двум причинам.

Во-первых, в эпопее нового и новейшего времени смешиваются эпопейное и романное содержание. Так и в эпопее о революции, в частности, в «Тихом Доне». В эпоху революции антиномия личности и общества еще не снята. Напротив, она может обостриться,

1Бекедин П. Современные советские исследования об эпопее // Русская литература. 1976. № 1. С.

2Борщуков В., Османова З. Методологические проблемы изучения советского романа // Советский роман. Новаторство. Поэтика. Типология.– М., 1978. С. 24

3Чичерин А. Рец. на кн. А.Сабурова "Война и мир" Л.Н.Толстого. Проблематика и поэтика. – М. 1959 // Вопросы литературы. 1960. № 11. С. 230

179

хотя единого «общества» уже нет, оно расколото. Но тем не менее связанное с такими коллизиями «романное» содержание сохраняется во всех произведениях большой эпической формы. Однако для определения жанровой природы таких произведений доминантным остается все же «эпопейное» содержание как эстетический эквивалент "героического состояния мира".

Во-вторых, эпопея нового и новейшего времени не отказывается от использования художественных средств, приемов, форм, выработанных жанром романа.

Например, важнейшей формой противопоставления личности и общества для романа было использование любовной коллизии. Сугубо интимная, индивидуальная сфера эта позволяла человеку как бы отделиться от мира, возвыситься над прозой жизни. И эпопея нового времени широко использует любовную интригу. Вспомним любовный «треугольник» в «Войне и мире»: Андрей Болконский – Наташа – Анатоль Курагин; или «треугольники» «Тихого Дона»: "Григорий – Аксинья – Наталья", "Григорий – Аксинья – Степан Астахов", "Григорий – Аксинья – Листницкий". Впрочем, ведь и в "Илиаде" весь "сыр-бор" разгорелся из-за прекрасной Елены, да и "гнев Ахилла" связан с тем, что у него отобрали любовницу, а в "Одиссее" хитроумный царь Итаки преодолевает все препятствия ради своей любимой Пенелопы.

Эпопея нового и новейшего времени использует весь арсенал художественных средств, выработанных романом. Прежде всего, искусство психологического анализа, хотя проблема психологизма в эпопее, в частности, в шолоховском «Тихом Доне», имеет свою специфику. Этим, на наш взгляд, оправдано применение в исследованиях «гибридного» обозначения жанра современной эпопеи. Как пишет Л.Ф.Киселева, "роман-эпопея представляет собой подвижное, диалектическое единство романных и эпопейных начал", – и (на что я бы сделал особый упор) – "для каждого из произведений данного жанра свое, особенное их соотношение"1. Действительно, и в древнюю эпоху, и в новые времена эпопея была и остается жанром отнюдь не массовым, в отличие от романа, редким, "штучным" и, в случаях настоящей художественной удачи, всегда произведением уникальным.

12. Эпопея и проблема художественной завершенности

Поскольку значительная часть наших литературоведов склонна считать сюжетообразующим элементом эпопеи логику и хронологию исторических событий, то по отношению к эпопее часто выдвигается идея ее принципиальной незавершимости. В книге

1 Киселева Л. Художественные открытия советского классического романа-эпопеи // Советский роман. Новаторство. Поэтика. Типология. – М., 1978. С. 270

180