260 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

4. Поэтика, политика и право

В эпоху угасания религиозного мировоззрения трагиче ские аспекты взаимоотношения «человек и закон» сущест венным образом меняют свой характер, как и сама форма трагедийного: закон, прежде предписывавший жертвен ную и ритуальную смерть безвинной жертве, теперь уже не безликий собрат рока и судьбы, он становится прямым порождением, искусственным и рациональным, другого, столь же искусственного субъекта и образования — госу дарства, верховной власти. Теперь он не столько божест венное предписание (и на этот источник еще время от вре мени ссылаются), сколько продукт вполне человеческого производства: власть забирает у общины прежде свойст венные ей функции жертвоприношения и мести, а самому закону приписываются свойственные правителю субъек тивистские наклонности и аффекты, тем самым политиче ская теология обосновывает перенос верховной суверенно сти либо на персону государя, либо на корпоративного правителя. Ж. Бодрийяр подвергает сомнению саму ре альность подобного переноса и его романтизированную архаику: «когда общество убивает с вполне обдуманными намерениями, его обвиняют в варварской мести, достойной Средних веков. Это слишком большая честь для него. Ведь месть — это все еще смертельное отношение взаим ности. Это тщательно разработанная форма обязанности и взаимности, особая символическая форма». В современ ном обществе смерть является (в своей форме смертной казни) только эрзац продуктом моральной и бюрократи ческой инстанции, расчетно статистическим действием; как и вся система социально идеологического властвова ния, она обладает той абстрактностью, какой никогда не

4. Поэтика, политика и право

261

обладали ни месть, ни убийство, ни жертвенное зрелище; «смерть судебная, концентрационная» — вот такую фор му выработала позже наша культура1.

В мире же архаического власть, осуществлявшая на силие в форме жертвоприношения, заботилась прежде всего о социуме, его мирном существовании и целостно сти, она защищала границы своего жизненного простран ства, тем самым реализуя собственную идентичность, за кон и политика здесь были слиты воедино. Архаический правитель не отделял своих личностных качеств и собст венной судьбы от социума, все беды и проблемы общины были олицетворены в его судьбе, жизни и смерти, власт ная и социальная субстанции растворялись друг в друге, трагедия социума выражалась, как личная трагедия вож дя и правителя. (Ю. Кристева, интерпретируя миф об Эдипе и совершенное им убийство, замечает, что, «оста ваясь завуалированным, это убийство, как и его желание, были лишь оборотной, но, со всей очевидностью, соли дарной стороной его логической и, следовательно, поли тической силы». Негативное отношение к такому наси лию, «отвращение проявляется только тогда, когда под талкиваемый своим желанием знать к собственным границам Эдип обнаруживает в своей сущности государя желание и смерть, которые он приписывает полной, знающей и ответственной верховной власти», решение проблемы при этом остается полностью мифическим, сво димым к форме исключения, изгнания, вывода за грани цу. И именно эта диалектика переворачивает и превраща ет его в предмет отвращения, в «козла отпущения», кото

1 См.: Бодрийяр Ж. Указ. соч. С. 306.

262 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

рый, сам будучи изгнанным, тем самым позволяет освободить город, общину от позора1.)

Уходящее в прошлое мифологическое восприятие за кона и власти теперь уступает место историцизму, новому методу осознания реальности, новому мимесису, в котором трагическое ощущение жизни также находит свое новое проявление. М. Хайдеггер повторял вслед за Г. В. Ф. Ге гелем: трагедия всегда служила местом борьбы между «старыми и новыми богами» (и вся европейская мысль по коилась на спекулятивном истолковании этого дуализма, превращавшегося затем в не менее загадочное противо стояние двух трагических аффектов: страха и сострада ния); независимо от того, понималась ли такая борьба «как столкновение двух законов... двух пространств — символического и общественного, — двух эпох в торжест ве зафиксированного письменно права... агоры и Города», или же она воспринималась как некий живой оксимор, судьба трагического героя, или только как внешняя симво лизация двух базовых эстетических состояний — мечты и опьянения (Ф. Ницше), — повсюду данный антагонизм выступал уже как сам первоисток истории, как историч ность. (По мысли М. Хайдеггера, знание истории от ее истоков вовсе не заключается в «выкапывании из земли первобытного, это не наука о природе, даже в своей части, это мифология, обещающая создать историю заново, и именно эта мечта и породила имеющее место смешение ис кусства (трагедии) и политики»2.)

1 См.: Кристева Ю. Указ. соч. С. 120.

2Цит. по: Лаку9Лабарт Ф. Поэтика и политика. СПб., 1999.

С.36—37.

4. Поэтика, политика и право

263

Из трагедии этот диалектический симбиоз заимствует соревновательный элемент, изначально основанный на стихийности, риске и непредсказуемости: история рисует мифологизированную и одновременно искусственную кар тину власти, персонифицированной и замкнутой в узкий и закрытый круг сакральной политики; рок уступает место «суду», т. е. способности оценивать и разделять «чистое»

и«нечистое», справедливое и несправедливое, и тогда тра гическое пространство сужается до пределов королевского двора или судебной камеры. «Вечное возвращение», свой ственное мифу, сменяется пестрым историческим разнооб разием и искусственно выстроенной хронологией, лично стно конкретизированные правители персоны проходят непрерывной чередой по исторической сцене, заполняя пространство вокруг себя бесчисленным количеством ин дивидуализированных императивных актов, предписаний

изаконов.

Результаты судебной процедуры теперь зависят от случайного характера доказательств, удачно подобранных одной из сторон процесса, сама ритуализированная судеб ная процедура оказывается уже не в состоянии привести процесс к заранее предусмотренному результату (как это было в жертвоприношении) — и вновь спонтанность и иг ра случая вторгаются в область правосудия, сущностью ко торого опять становятся спор и игра, правда, трагическое теперь уже не говорит о роке, оно все время напоминает о случайном. Йохан Хейзинга подчеркивал, что действие трагедии всегда начинается в сфере состязания (агона), как священная игра, как разыгранное на сцене богослуже ние; но кто говорит «состязание», тем самым говорит «иг ра»: именно качества игры оказываются теперь подняты в

264 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

сферу освященности, которой требует для своего правосу дия всякое общество. Само правосудие свершается в осо бом «дворе», священном круге, отгороженном от повсе дневной жизни закрытой стеной, — «это настоящий маги ческий круг, игровое пространство, в котором временно упраздняется привычное социальное подразделение лю дей» (Й. Хейзинга полагал, что вся действительная вза имность игры и права в архаических культурах подчиняет ся некоему троякому принципу классификации: суд как азартная игра, суд как состязание, суд как словесный по единок).

Суд — это спор о справедливости и несправедливо сти, вине и невиновности, и здесь соревновательная идея о выигрыше и поражении, т. е. чисто агональная идея, затме вает собой даже саму идею вины и невиновности, т. е. эти ко юридическую, элемент счастливого случая, удачи, шан са, а значит, элемент игры выходит здесь на первый план, и «перед нами словно разворачиваются картины мышления, где понятия о решении, вынесенном по совету оракула, во ле богов, жребию, т. е. на основе игры (ибо вся непрелож ность решения опирается только лишь на правила игры), и решении на основе правосудия еще не расчленены и со ставляют единый комплекс». Древний спор трагического хора с героем мало походил на эти позднейшие поединки, проводимые в суде, судебное решение на трагедийной сце не было предопределено, участие в нем «олимпийцев» де лало весь процесс односторонне направленным и далеко не состязательным, и все же именно трагедия внесла в позд нейшие судебные процедуры столь важные для их опреде ления признаки, одновременно облагораживающие спор и делающие его публичным представлением.

4. Поэтика, политика и право

265

По словам В. Беньямина, в судебном процессе «выс шая справедливость исходит от убеждающей силы живой речи, а не от процессуального разбирательства противо борствующих оружием или затверженными родовыми формулами. Ордалия оказалась прорванной свободным логосом», и в этом то и заключалось глубочайшее родство судебного процесса и трагедии: трагедия включалась в этот дискурс процессуальной процедуры, — ведь и в ней тоже совершалось метафизическое судебное разбиратель ство по «делу об искуплении вины», — поэтому у Софок ла и Еврипида герои не столько говорят, сколько ведут де баты; но «если миф в понимании поэта — судебный про цесс, то его поэзия — отражение и в то же время развитие процессуального права», тогда весь процесс разрастается до уровня амфитеатра, в котором сообщество присутству ет как надзирающая и выносящая приговор инстанция. По аналогии с судебным разбирательством для любого захва ченного действием сообщества сцена становится своеоб разным трибуналом, где, как в высшей инстанции, рас сматривается сам трагический процесс, в котором испол нение приговора «осуществляется в космосе»1.

Тогда трагедия становится драмой, где роли действую щих лиц по прежнему расписаны, а сценические выходы строго регламентированы, однако при этом утрачивается прежняя, свойственная трагедии мифологическая повто ряемость, а с нею и архитипический характер персонажей, подражание теперь ориентировано на вполне конкретных исторических личностей, роль стихийных элементов сво дится к минимуму (и хотя игра заставляет персонажей все

1 Беньямин В. Указ. соч. С. 113, 117.

266 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

время корректировать свои позиции, однако они представ ляются теперь вполне предсказуемыми). Божественный закон уходит из трагедии, но ритуал остается, «король» становится здесь заместителем Бога, предписывая уста новленные им правила и нормы и самостоятельно распре деляя роли и статусы в социальной драме.

М. Фуко очень точно заметил, что в трагедии XVI в. появляется один новый для нее институт, который заметно «ограничивает трагический образ власти и заставляет тра гедию повернуться в сторону театра галантности и интри ги», таким институтом становится королевский двор. Но двор также является и своеобразным «уроком государст венного права», поскольку его символическая функция со стоит в создании, устройстве места повседневного и по стоянного проявления, манифестации королевской власти во всем ее блеске; «двор в своей основе — это род посто янной, возобновляемой изо дня в день ритуальной про цедуры, которая делает из индивида и частного человека короля, монарха, суверена. В своем монотонном ритуале двор беспрестанно воспроизводит процедуру», в которой сама личность монарха является самой субстанцией мо нархии. Трагедия же, напротив, разрушает, а затем заново соединяет то, что каждый день утверждает церемониаль ный ритуал двора, она акцентирует внимание на моменте, когда обладатель государственной власти, суверен вдруг предстает земным человеком, подверженным всем стра стям, и тогда неизбежно возникает вопрос, может ли ко роль суверен восстановиться вновь как священная и могу щественная особа, несмотря на свое разложение, «пробле ма смерти и воскрешения тела короля в сердце монархии», т. е. тем самым трагедия ставит перед нами не столько

4. Поэтика, политика и право

267

психологическую, сколько сугубо юридическую проблему1. Теперь уже вся политическая история, снова ориентиро ванная на персону короля, и два его «тела» — физическое и символическое — вновь оказываются в состоянии при нять свою подлинную и в некотором смысле «магико по этическую форму».

В Новое время история короля уже не могла не стать снова «песней власти о себе самой», и абсолютизм, при дворный церемониал — это иллюстрация государственно го права, классическая трагедия и детальная королевская историография — все эти части составили некое единое целое политической эпохи, а история и трагедия, неожи данно объединившись и погрузившись в по своему ими понятый, «классически» интерпретированный архаизм, удачно сделали из церемонии, обращенной на власть, сильный политический фактор, и тогда жизнь двора как места символического церемониала власти стала повсе дневным уроком государственного права, повседневным его проявлением. (Норберт Элиас заметил, что полноту потенциала власти, которой король мог располагать в силу своего положения, можно было поддерживать только с помощью тщательного манипулирования сложным и мно гополюсным балансом социальных связей и в обширном, и в более узком полях его господства. «Этикет и церемониал были в числе тех организационных инструментов, которы ми король пользовался для поддержания дистанций меж ду всеми группами и лицами в придворном обществе, включая свою собственную особу»: ограничивая права

1 См.: Фуко М. Нужно защищать общество. М., 2005. С. 190—

191.

268 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

двора, король был вынужден ограничивать и собственный произвол1.)

«Эдипов комплекс» властвования, прежде сосредото ченный на самоощущении властителя, сомневающегося в своей способности властвовать и решать проблемы, что часто оказывалось чреватым смертью и изгнанием, транс формируется здесь в драматическую проблематику «спра ведливой власти», категорию почти незнакомую архаиче скому античному политическому мышлению. «Антитеза монархической власти и способности властвовать породила своеобразную, лишь по видимости обусловленную траге дийным жанром, черту барочной драмы, осмысление кото рой было возможно лишь на фоне учения о суверенитете. Это — неспособность тирана к принятию решения» — го сударь, которому надлежит принимать решение о чрезвы чайном положении, при первой же возможности обнаружи вает свою неспособность к этому. Истинная суверенность власти выявляется именно в ситуации чрезвычайного поло жения (К. Шмитт), и как «неистинный суверен» тиран, этот трагический персонаж драмы властвования, быстро раскрывает свою сущность; истинный же суверен всегда обладает справедливой властью, законно перешедшей к не му в установленном Богом и законом порядке, исток этой власти теряется в глубоком прошлом. (В. Беньямин заме тил, что попытки отнести истоки королевской власти к пер вичному состоянию «сотворения мира» встречаются даже в самой теории права; так, противники тираноубийства на стаивали на том, что убийца короля заслуживает порицания

1 См.: Фуко М. Указ. соч. С. 191; Элиас Н. Придворное общест во. М., 2002. С. 173.

4. Поэтика, политика и право

269

прежде всего как отцеубийца, и только затем как политиче ский преступник1.)

Трагичность ситуации была заключена по прежнему в некоей двусмысленности положения суверена, тиран как исторический, возникший в силу обстоятельств персонаж как нельзя более подходил для демонстрации этой двой ственной ситуации: он обладал властью, но был неспосо бен реализовать ее идеал, поскольку сама его власть была нелегитимной; в каждой драме о тиране содержалась му ченическая трагедия, бессилие и порочность его личности сталкивались с убежденностью в священной мощи его надличностной роли; дело тирана — восстановление по рядка в условиях чрезвычайного положения, диктатура, утопическим идеалом которой навсегда оставалось стрем ление заменить непостоянство и текучесть исторических событий «неколебимой конституцией законов природы»; трагедия тирана — в его неспособности осуществить это, связанной с отсутствием у него легитимности как в стату се, так и в репрезентации власти. Тиран и мученик в эпо ху барокко оказывались двумя сторонами двуликого Яну са коронованной особы, двумя необходимо крайними во площениями монаршей сущности: сформулированная в это время теория суверенитета, для которой частный слу чай развития диктаторских полномочий становился об разцовым и модельным, как будто бы подталкивала к то му, чтобы придать образу суверена такие типичные тира нические черты; «драма была совершенно устремлена к тому, чтобы сделать жест исполнения приговора харак терным для государя и наделить его речами и привычками

1 См.: Беньямин В. Указ. соч. С. 56—57, 67.

270 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

тирана даже там, где обстоятельства к этому не принуж дают».

В образе государя в тот момент, когда он достигает ошеломляющей мощи, как бы проявляется само открове ние истории, и одновременно с этим действует некая ин станция, устанавливающая предел ее перипетиям, госу дарь оказывается жертвой несоразмерности всемогущест ва иерархического положения, доставшегося ему от Бога, и сословной принадлежности его несчастного человеческо го существа1. В фигуре тирана сочетались человеческие и сверхчеловеческие черты суверена, в этой двойственности мощь и справедливость соединялись с порочностью и своеволием, и этот трагический синтез открывал истории дорогу в область, где до этого могла существовать только мифология власти.

Вслед за Аристотелем Жан Расин повторял (в преди словиях к «Андромахе» и «Федре»), что трагические пер сонажи никогда не являлись на свет ни абсолютно плохи ми, ни абсолютно хорошими; но качественное различие между «трагическим человеком» и «человеком света» су щественным образом отличало трагедию XVII в. от ан тичной трагедии, в которой обязательно присутствовал хор, дававший четкую характеристику ее персонажам. (В более позднем символистском мышлении трагическое действо приобретает «демократический» характер и одно временно становится теургическим с появлением «собор ного слова» и органа, который это слово может артикули ровать, в эсхиловой трагедии такую роль выполнял хор, игравший роль «мирской сходки» и изображавший мета

1 См.: Беньямин В. Указ. соч. С. 75.

4. Поэтика, политика и право

271

физический хор всемирной воли, некий мистический сонм человечества1.)

Для приоритетной роли этического, определяющего сам тон трагического и являющегося его истинной основой и перспективой, была свойственна вполне конкретная ус тановка: люди либо обладают, либо не обладают подлин ным человеческим сознанием, поэтому схваченное под та ким углом зрения трагическое видение неизбежно возвра щает нас к основам морали и религии, правда, утрачивая при этом ясное восприятие перспективы будущего2. Рели гиозный кризис XVI в. привел к почти полной идентифи кации королевской власти и государственной истории, оторвав ту и другую от трансцендентных оснований, свой ственных сознанию предыдущих эпох. Контрреформация внесла свои коррективы в разрешение трагической про блемы власти и закона, и трагедийное сознание вновь вер нулось к своим метафизическим и религиозным истокам, приблизившись тем самым к самой сущности государст венного права. Еще в XVI в. в Европе трагедия остава лась одной из самых крупных ритуальных форм, в кото рых «проявлялось государственное право и обсуждались его проблемы», так, исторические драмы Уильяма Шек спира казались не чем иным, как трагедиями права и коро ля, содержание которых не только отражало исторические процессы узурпации и утраты права, они ставили по сути метафизический вопрос: как вообще незаконное может произвести закон? «Если в ту эпоху теория и история пра ва стремились утвердить неразъединимую непрерывность

1 См.: Иванов Вяч. Предчувствия и предвестия // По звездам. М., 2006. С. 157.

2 См.: Гольдман Л. Сокровенный бог. М., 2001. С. 41, 380.