322 Глава 6. Символическая власть и господство символов

официально, сами они вполне могут быть признаны упол номоченными этой группой; такая диалектика, очевидно, способствовала воспроизводству самого этого отношения в исторической перспективе, непрерывно порождая самые разные типажи символической власти, но сохраняя при этом свои конституционные начала и принципы.

Являясь лишь частью группы, ее представитель дей ствует как знак, замещающий целую группу, также суще ствующую только символически, — лишь одно его явное существование может превратить многообразие индивиду альных и изолированных субъектов в одно «юридическое лицо», в «конституированный корпус, который в резуль тате мобилизации и манифестации может даже проявить себя как социальный агент», — ну, а политика, как пред ставляется, является исключительно благодатным местом для такой эффективной и эффектной символической дея тельности, понимаемой как действия, осуществляемые «с помощью знаков, способных производить социальные ре зультаты», и все это — только благодаря старому метафи зическому действию, связанному с существованием сим волизма, позволяющего считать существующим все, что может быть обозначено1.

4. Символизм «маски» и «пятна»

Акт репрезентации создает нового «искусственного», но вполне «реального» субъекта, представляющего или заме щающего собой другого или других субъектов, превра

1 См.: Бурдье П. Социальное пространство и символическая власть. С. 43, 86.

4. Символизм «маски» и «пятна»

323

щающегося в них, но остающегося при этом самим собой. Представляемые скрыты за ними, как за маской, личиной, завесой — маска как символ и особый вид представления весьма эффективно выполняет функцию репрезентации: поток неясных, всегда незаконченных превращений, ха рактерных для символического восприятия, в маске нахо дит свое завершение и застывает. Когда маска налицо, нет уже ничего, что начиналось бы, что было бы еще неоформ ленным бессознательным импульсом к превращению. Маска всегда действует вовне и тем самым создает фигу ру, сразу же за маской начинается тайна, поскольку хотя маска и выражает многое, но еще больше скрывает. Она «кладет собой разделительную черту», пряча опасность, природу которой человек не должен знать. Маска воздей ствует как раз тем, что скрывает прячущееся за нею; из вестное в маске, ее ясность заряжены неизвестностью; «ее власть в том и заключается, что, хорошо ее зная, не зна ешь, что таится за нею».

Маска представляет собой символическую фигуру с определенными признаками и формами поведения, с нее начинается, в ней продолжается и завершается драма: лю ди, которые скрыты за маской, хорошо знают, что они со бой представляют на самом деле, но их задача заключает ся в том, чтобы играть маску, оставаясь в границах, ею ус тановленных. Человек в маске всегда раздвоен: это и он сам, и она, но «несмотря ни на что, оставшаяся часть его личности отделена от маски: это часть, которая боится ра зоблачения, которая знает, что внушает страх, не будучи сама по себе страшной». Те, кто снаружи, боятся того, че го не знают, но находящийся в маске боится того, что мас ка будет сорвана, и именно этот страх не позволяет ему

324 Глава 6. Символическая власть и господство символов

слиться с маской целиком. Его превращение может захо дить очень далеко, но никогда не будет полным: маска и есть беспокоящая граница превращения, человек в маске оперирует ею, но как исполнитель он в то же время пре вращается в нее, «он, следовательно, двойствен и должен оставаться таковым все время, пока длится представле ние»1.

Весь «театр» власти направлен на то, чтобы скрыть действительное и представить желаемое. Пугающая маска страшна тем, что она соединяет человеческое содержание с нечеловеческой внешностью, маска как «материализо ванный символ» настойчиво убеждает в том, чего на самом деле не существует, маски власти — это символический дискурс, на языке которого она излагает свои намерения или, напротив, скрывает их. Маска разрушает установив шийся естественный порядок и ход вещей, она одновре менно чрезвычайная мера и противоестественный фетиш, соединение несоединимого, она преступник и палач одно временно, другими словами, она символ монструазности и чудовищности.

М. Фуко утверждал, что монстр не столько медицин ское и физиологическое, сколько юридическое понятие: так, в римском праве, которое может послужить общим социально политическим фоном для прояснения всей про блематики монстра, определенно различались две катего рии ненормальности: собственно уродливость, дефект ность и монструазность как таковая. И в этом контексте монстр выступал как «гибрид двух царств, животного и человеческого», как существо, нарушающее все природ

1 Канетти Э. Масса и власть. М., 1997. С. 402—403, 404.

4. Символизм «маски» и «пятна»

325

ные границы и классификации, нарушающее запреты граж данского, религиозного или божественного права, — «монструазность есть только там, где противоестествен ное беззаконие затрагивает, попирает, вносит сбой в граж данское, каноническое или религиозное право», — само же право вынуждено в этой ситуации постоянно вопро шать о достаточности собственных оснований и о своей собственной практике, или же молчать и сдаваться, или же апеллировать к другой референтной системе и дополни тельно сочинять некую специальную казуистику; «по сути монстр и есть казуистика, посредством которой право по необходимости отвечает противоестественному беззако нию»1.

«Юридический монстр» представляет собой синтети ческую фигуру, в которой сочетаются несочетаемые эле менты, это искусственное создание, бросающее уже са мим своим существованием вызов естественному порядку вещей и отношений, символически обозначено как стоя щее на границе «внешнего» и «внутреннего» и, как подо бает всякому символу, одновременно разделяющее и объ единяющее оба эти пространства. Как и всякий символ, он также знак, и, как всякий знак, он соответствует ка кой либо вещи или отношению и вместе с тем явно наце лен за их пределы, ведь всякий символ содержит в себе эту двойную интенциональность, предполагая при этом явное превосходство условного знака над знаком природ ным.

Под эти признаки подпадает и другой важный поли тический и юридический символ, функционирование ко

1 Фуко М. Ненормальные. СПб., 2004. С. 87—89.

326 Глава 6. Символическая власть и господство символов

торого плотно вписано в историко правовой контекст су ществующих властеотношений, — это символ «запятнан ности», или отмеченности, символ «пятна», образ которого, как и ассоциированный с ним образ «отклоне ния», определенно относится к природным знакам, уже посредством которых и над которыми надстраивается вторичная знаковая интенциональность, сразу же преду сматривающая наличие вполне определенной ситуации, в которой человек оказывается помещенным в сферу са крального, и эта ситуация по своему начинает говорить о самом существе «запятнанности» уже как о «виновно сти», внося в дискурс новые элементы теперь уже мо рального и юридического описания.

Сами по себе символические знаки непрозрачны, и эта непрозрачность как раз и таит в себе всю неисчерпае мость символического смысла, когда «символический смысл создается внутри буквального смысла, и посредст вом самого этого буквального смысла», оперирующего аналогией, порождает то, что ему аналогично. По сравне нию с символом маски «запятнанность не столько скры вает, сколько обозначает то социально опасное содержа ние, которое таится под этим знаком. Сам знак накла дывается извне и призван намертво срастись с обозначаемым; если с помощью «маски» власть пугает или обманывает (или то и другое вместе), то посредством символизма «пятна» она открыто демонстрирует свою си лу и утверждает то, что желает вменить, поэтому «пятна ние» — это своеобразная номинация, посредством кото рой власть присваивает статус, имя, квалификацию под павшему под ее воздействие субъекту.

4. Символизм «маски» и «пятна»

327

«Запятнанность» — древнейший символ, которым обозначались люди и вещи, выпавшие из социального про странства, так нуждающегося в единстве и поэтому всегда готового к применению экстраординарных действий в от ношении этих враждебных ему или чужеродных объек тов — «очищению», «отделению», уничтожению. Риту альный обряд замещения, включавший в себя нормиро ванные действия по сокрытию, отбрасыванию, изгнанию и т. п. всего «нечистого», был призван обеспечить некую целостность социума, невыразимую ни на каком другом языке, кроме символического, поэтому и сам магический термин «запятнанность», каким бы архаичным он ни ка зался, довольно удачно передавал смысл символики «чис того» и «нечистого».

П. Рикёр заметил, что в центре этой символики нахо дится специфическая «схема экстериорности, инвестиро ванная с помощью зла, которое и есть непостижимая основа неправедного таинства» (в этой связи П. Рикёр рассматри вал историческое движение иконоборчества, которое было вызвано, по его мнению, не столько рефлексией и предва рительным теоретическим анализом, сколько символиз мом и его духом, ведь «символ — это то, что прежде всего разрушает предшествующий ему символ»)1, «запятнан ность» здесь выступает одновременно и как средство, и как результат символической борьбы, как форма транс формации сущего, ставшего объектом давления со сторо ны символического, за которым стоит власть. С этой точ ки зрения «запятнанность» представляется как посяга

1 Рикёр П. Символика интерпретации зла. С. 361—363.

328 Глава 6. Символическая власть и господство символов

тельство на существующий «нормальный» порядок, и по этому в качестве признака она определяется через симво лический ряд запретов и табу; «очищение» же возникает в свою очередь как поступок, нацеленный на ее устранение, и представляет собой целую совокупность актов, также закодированных с помощью ритуалов и призванных воз действовать на поведение, вызвавшее «запятнанность», с целью устранить ее как таковую. В этом контексте наказа ние есть только один из «моментов этого поведения по устранению» («очищению», «отбрасыванию»), именно этот аспект наказания называется искуплением, что при водит к включению в само понятие наказания не только морально этических, но и религиозных элементов1.

Еще Рудольф Иеринг подчеркивал, что в основании оценки преступления лежит идея, согласно которой в этом деянии одновременно с человеческим нарушается и божественный порядок, а причитающееся преступнику наказание предназначено отомстить ему сразу же и за первое, и за второе нарушение. «Разгневанные боги должны быть умилостивлены, иначе они переносят свою злобу на все общество, ибо собрание ответствует как пе ред чужими народами, так и перед богами, если оно от них не отказывается. Наказывая преступника, осквер нившего себя своим поступком, собрание очищает и его, и себя»2.

Как ни парадоксально, но сама акция по «очищению» от скверны может неожиданным образом превратиться в

1 См.: Рикёр П. Справедливое. М., 2005. С. 437.

2 Иеринг Р. Дух римского права // Избранные труды. СПб., 2006. С. 247.

4. Символизм «маски» и «пятна»

329

символическое действие, в результате которого на пре ступника, уже запятнанного собственным преступлением, налагается еще и новое «пятно»; появление в XVIII в. так называемых бесчестящих наказаний было обусловлено стремлением власти не только покарать преступника и очередной раз продемонстрировать свою мощь (с чем бы ла связана явная асимметрия в соотношении тяжести пре ступления и жестокости наказания), но и еще раз напом нить о своем монопольном праве искоренять «нечистоту» всеми мерами, вплоть до использования смертной казни. В контексте этой репрессивной идеи «бесчестие» нельзя было понимать только как форму оскверняющего воздейст вия смерти (это был лишь чрезвычайный случай), посколь ку это символическое обозначение осуществлялось не толь ко в момент и не только посредством смертной казни, но и при всякой другой процедуре наказания; в XVIII в. да же самое малое и рутинное отправление уголовного пра восудия «бесчестило» всякого, кто был причастен к эк зекуции.

«Бесчестье» распространялось не в одном направле нии (на наказуемого), но во все стороны одновременно; конечно же, оно в первую очередь поражало самого пре ступника, но и вместе с тем, как зараза, оно поражало па лача, даже стражник, коснувшийся наказываемого, также заражался «бесчестьем»; и хотя «бесчестье» достаточно широко использовалось как инструмент социального кон троля, само по себе оно с трудом этому контролю подда валось. (Государство было не в силах окончательно моно полизировать «бесчестье» как эффективное средство принуж дения (как это случилось со смертной казнью), и поскольку

330 Глава 6. Символическая власть и господство символов

идеология «бесчестья» помогала отправлению власти ис ключительно на символическом уровне, то от него нельзя было отказаться и не так просто было отделаться1, символ оказывался неподвластным воздействию рациональных, организационных или технических мер, поскольку символ мог существовать и действовать только в символической среде.)

Символизм «запятнанности» действовал не только в отношении подвластных, но также мог обратиться и на са му власть, с утратой ею («королем») своего «другого» са крального «тела» физическое тело короля могло само стать символическим объектом репрессии и исчезнуть (физически и символически) в виде жертвы. Тем самым, хотя утрата символического «тела» («маски» власти) и влекла за собой цепь регрессивных символических актов, тем не менее, сам феномен властвования все еще оставался в границах его символического существования. Дуалисти ческий характер королевской власти, так же как и сам дуа лизм сакрального, предполагал совмещение в пределах властного континиуума как «священных», так и «низмен ных» качеств (см., например, о проблеме «королевского инцеста» у М. Фуко, Ж. Батая, Р. Кайуа и других авто ров), через систему ритуалов и символов эти качества ар тикулировались как в торжественных формах коронацион ной инициации и шествий, так и в формах карнавального осмеяния власти или даже «театрализованной» казни мо нарха.

1 См.: Стюарт К. Позорная шуба или непреднамеренные эффек ты социального дисциплинирования // История и антропология. СПб., 2006. С. 260.

4. Символизм «маски» и «пятна»

331

Могущество власти и ее ничтожество и вторичность соединялись здесь воедино именно в ее символическом ин терпретировании, как это ни покажется странным, но тот, кому была дана власть, нередко стремился посредством целого ряда ритуалов и церемоний и с каким то «мазохи стским» удовольствием и жертвенной готовностью «ока заться осмеянным, опороченным и представленным в не выгодном свете». И эта новая «карнавальная» «маска» власти выполняла тогда вполне определенную функцию: ведь когда сама власть предстает перед подданными как «грязная, бессовестная или смешная», то речь отнюдь не идет о перспективе ограничения ее реальных эффектов или

оее магическом развенчании, напротив, «речь здесь идет

ояркой манифестации самой необходимости, неизбежно сти власти» как таковой, которая при всем при том может эффективно функционировать со всей строгостью и жест кой рациональностью, даже находясь в руках полностью развенчанного персонажа. Это демонстративное разделе ние власти и ее носителя, разделение двух «тел» короля. Не персона, а система власти в целом составляет становой хребет и квинтэссенцию властвования, поэтому и пробле ма «позора власти, проблема развенчанного правителя — эта проблема Шекспира, весь цикл трагедий которого о королях поднимает именно ее»1, — это не политическая, а скорее эстетическая проблема власти, здесь ее незыбле мость и непреходящий характер подчеркиваются особенно ярко и красочно: власть всегда остается властью, могуще ством и силой независимо от качества и судьбы ее персо нифицированного носителя.

1 Фуко М. Ненормальные. С. 33—35.